Изменить стиль страницы

— Значит, ему угодно, чтоб не меньше как сам командир бригады благословил его на этот акт мародерства?

— Так точно… То есть… Теперь мне ясно… — смешался я.

— А почему, как вы думаете, означенный Лягутт не отправился туда, предположим, вечерком и не забрал безо всякого, что ему понравится?

— Он сознался, что еще когда мы были там, ему пришла мысль взять одни носки, но он постеснялся… Из опасения, ну, уронить, что ли, идею…

— Уронить идею? — переспросил Лукач. — Уронить, говорите, идею… — Лицо его неожиданно осветилось улыбкой. — Чудаки же вы оба с вашим Лягуттом. Передайте ему, что я, так и быть, возьму грех на свою душу: пусть экспроприирует целых две пары носков для себя и столько же для Фердинанда, или как его там, этого малыша… Видишь, Белов, какие проблемы приходится разрешать? Бедная моя головушка!

Не вполне преодолевший дремоту Белов реагировал на его смех вяло. Я повернулся, чтобы сходить порадовать Лягутта, но Лукач задержал меня.

— Не скрою, что наивность, с которой один из часовых обращается хотя и через вас, но в общем непосредственно к командиру бригады по столь значительному делу, сама по себе приятна. Это признак доверия. При всем том хочу заметить, что подобного рода вопросы, не имеющие, так сказать, особой государственной важности, вы должны научиться решать самостоятельно. Разве и без моей подсказки не ясно, что барахло, брошенное в разрушенном снарядами доме, все равно сгниет без толку? Впрочем, будь оно даже в полной целости и сохранности, но ничье, наши бойцы при неотложной нужде имеют моральное право воспользоваться им. Великолепно, конечно, что они так настроены, но нам-то с вами негоже быть чистоплюями. А чтоб на этой почве не развивались стяжательские инстинкты, существует безошибочный принцип: при острой необходимости можно брать все в себя и на себя, но никогда ничего в ранец… Нет, ты слыхал, что за народ? — опять адресовался Лукач к Белову, когда я уже был за дверью. — А Никите по этому поводу ты все же шею намыль и предупреди, что в следующий раз я сам за него возьмусь, если мне еще попадется боец в чеботах на босу ногу.

До обеда Лукач отсутствовал. Ему перед предстоящим выпрямлением позиций понадобилось, как он выразился, «хорошенько обнюхаться» с Людвигом Ренном. Около полудня появился начальник разведки Кригер и объявил, что от Ренна наш комбриг прошел в батальон Гарибальди. Вскоре после того как Лукач вернулся и наспех перекусил, из Мадрида приехал Фриц. На фронте тем временем загремело и заухало. Стали звонить к Ренну, но связь оказалась нарушенной, и Орел ушел на повреждение. Затем впереди стало стихать, и тогда прилетел на мотоцикле комиссар бригады, а за ним — и его помощник. Из отрывистых предварительных разговоров я уловил, что батальону Тельмана удалось занять несколько оставленных при смене домиков, а батальону Гарибальди — нет. Но тут Белов предложил мне вывести из помещения всех, кто не спит, и там началось совещание, продолжавшееся часа полтора. По его окончании Галло и Реглер немедленно умчались на своих тарахтелках. Потом, бормоча, что он такой же человек, как все остальные, и ему тоже необходим отдых, отбыл в тыл на машине Лукача недовольный жизнью Кригер. Едва «пежо» набрал скорость, на горизонте показалась идущая ему навстречу странной формы конусообразная граненая машина. Когда она разминулась с «пежо», мы определили, что это малюсенький броневичок. Он остановился у кромки шоссе напротив сторожки. Стальная дверца, напоминающая крышку сейфа, бесшумно отошла, и вылез большой человек в кожаной куртке и кожаном, обшитом чем-то вроде колбасок шлеме.

— А, Баранов! — с порога закричал, уже собравшийся уезжать Фриц. — Давай, давай сюда. Нам с тобой нужно договориться.

Договаривались они недолго. Минут через десять Лукач, Фриц и Баранов, тихо беседуя, уже подходили к броневичку. Баранов пожал им руки, забрался, согнувшись пополам, внутрь, затворился, и связной броневичок покатил к позициям. Лукач и Фриц направились к «опелю» и втиснулись в него с двух сторон, втянули ноги, и он побежал в противоположном направлении.

— Вот бумага и карандаш, — Белов положил их на стол. — Садись. — Он развернул сложенный вчетверо исписанный листок. — Переведи это на французский, бери мотоциклиста и кати в Фуэнкарраль. Там разыщешь такого Клоди, заведующего походной канцелярией, он и внешне смахивает на какого-то коллежского асессора… Тем лучше, если знаешь. У него имеется печатная машинка. Отстучишь перевод в пяти экземплярах и — немедля обратно. Это, чтоб тебе было ведомо, приказ на послезавтра. Дату поставь, номера же пока не надо, а то я позабыл спросить у комбрига, сколько приказов уже издано, один во всяком случае был… Напоминать ли тебе такую вещь, что приказ по бригаде совершенно секретен и что за нарушение военной тайны ты отвечаешь головой?

— Такую вещь напоминать не надо, тем более что тебе придется взять приказ обратно. Я не сумею его перевести.

— То есть как? Ты же свободно говоришь по-французски?

— Говорить говорю, но французского бюрократического языка не знаю, в частности, и военного.

— Подумаешь, какая важность. Переведи слово в слово, и достаточно. Поймут.

— Но надо же знать, как по-французски пишутся приказы.

— Мне известно, как они пишутся по-русски. А твое дело — перевести не мудрствуя лукаво, и все.

— Это немыслимо. Ни по-русски получится, ни по-французски. Хохот подымется.

Последнее, видимо, подействовало на Белова. Несомненно, ему не представлялось желательным, чтобы боевой приказ воспринимался как юмореска.

— Согласен. Сделай это пополам с Клоди, он парень грамотный. Но за точность перевода, учти, буду спрашивать с тебя одного. Клоди ведь тоже с твоих слов будет писать. И не забудь построже предупредить его насчет секретности.

Я нашел Клоди одиноко сидящим в холодной кухне, служившей нам два дня назад караулкой. Услышав, что кто-то вошел, с перил лестницы свесились обе вздыхающие старухи, но при виде моей винтовки в ужасе отпрянули. Пустую кухню Клоди до некоторой степени обставил мебелью: там появились два облезлых деревянных стула. На одном помещался сам Клоди, в канадском полушубке с неизменно поднятым воротником, другой занимала покрытая клеенчатым чехлом машинка. На подоконнике высилась кипа папок и классификаторов, а в углу лежала кондукторская сумка из грубой кожи. За время, что мы не виделись, Клоди отпустил небольшие лапки ниже висков, вероятно, за них Белов и обозвал его коллежским асессором.

— А, это ты, — пробасил Клоди. — Привет. Снимай типографию на пол и садись. — Он чиркнул плоской картонной спичкой и разжег свою погасшую «голуаз блё». — Курить хочешь? Пить нечего.

Я объяснил, зачем приехал.

— Наконец и я пригодился, — произнес он с горечью. — А то пока ребята воюют, а Тимар, Севиль и другие из-под земли добывают что надо, из меня чиновника сделали. Сперва генерал назначил меня казначеем бригады. Через сутки доставили этот разбитый «ремингтон» и с ним целую канцелярию, кроме письменного стола, разумеется, и мне было объявлено, что по совместительству я еще и делопроизводитель, а сегодня получен пакет из Альбасете и выясняется: там я числюсь начальником полевой почты Бе И Двенадцать Э Эм. Так что я как святая троица: один Клоди и в то же время три Клоди. А поскольку в моей суме ни сантима, бумаг никаких, за исключением произведшей меня в почтальоны, ниоткуда ко мне не поступало, то и дела у меня не больше, чем у троицы на небе. Остается спать, вроде толстого капитана там, наверху, который храпит, как морж, и днем и ночью.

Сигарета Клоди опять погасла, и он разжег ее.

— Я просил генерала, чтоб меня послали в батальон. Через Гросса просил. Он венгр, но объясняется по-французски. Знаешь его? Ну Гросс. Черный такой, сгорбленный, на длинных ногах и с большим унылым носом, форменный марабу. И вообрази, генерал отказал, потому что у меня трое маленьких. И откуда ему стало известно? А я уверен, если порасспросить, найдешь в первой линии не то что с тремя, но и таких, у кого и четверо и пятеро ребятишек…

Приказ, переписанный без помарок мелким и круглым беловским почерком, был, как все приказы, лаконичен и сух. За преамбулой, начинавшейся с неизбежного: «В связи с тем, что…», отдельной строчкой стояло «приказываю» и двоеточие, а далее было расписано по параграфам, что такого-то числа, в таком-то часу, с такими-то минутами должен сделать при поддержке трех танков батальон Тельмана и что — батальон Гарибальди, которому взамен трех танков логично придавались три противотанковые пушки. Смысл приказа сводился к тому, что командиры обоих батальонов, были обязаны восстановить положение, занимаемое на 20 ноября Одиннадцатой интербригадой, то есть отбить у противника все утерянные при смене домики и высотки, а также «доминирующий» над нашими позициями дворец Паласете. Командиру батальона Андре Марти указывалось на одновременную необходимость бдительно следить за врагом и предупредить возможные с его стороны вылазки на фланг атакующих. Предпоследний параграф целиком относился к командиру батареи «имени Тельмана», коему предписывалось за пятнадцать минут до контрнаступления произвести артиллерийскую подготовку «согласно данным ему указаниям», а параграф последний настаивал на необходимости в остающиеся сутки уделить особое внимание рытью окопов и ходов сообщений. Я переводил все это абзац за абзацем, а Клоди сначала делал пробный устный перевод и после исправлений и уточнений записывал его под собственную диктовку. Когда я дошел до «приказываю», Клоди покосился на бумажку в моих руках.

— Совсем по-прусски. Зачем в революционной армии этот повелительный тон? Во Франции так не позволит себе обратиться к солдатам даже маршал Петен.