В четыре с чем-то за рощей снова загремел бой. К вечеру стало несомненным, что и он завершился если и не полной неудачей, то — лишь частичным успехом. Гарибальдийцам, правда, удалось вскарабкаться по обрыву до самых стен пресловутого зеленого дома, но, когда они попробовали проникнуть внутрь, подтвердилось то, что мы усвоили еще под Серро-де-лос-Анхелесом: тесак не осадное оружие и протаранить им здесь кирпичную кладку было ничуть не легче, чем там — каменную. В результате гарибальдийцы отхлынули ни с чем, унося убитых и раненых, среди которых находился и командовавший неудачным штурмом Леоне. Зато тельмановцы, пусть и не дошедшие до ненавистной «каса роха», а следовательно, практически не поддержавшие соседей, все же продвинулись в заданном направлении и захватили несколько построек, а между ними конюшню, относившуюся к Кампо-дель-Поло, и неизвестно к чему относившийся свинарник с ослабевшими от голода и жажды свиньями (марокканцы, испытывавшие к ним завещанное Магометом отвращение, не только не защищали нечистых животных, но и близко не подходили к зловонному помещению). Достижения батальона омрачало тяжелое ранение — в грудь навылет, — полученное молоденьким офицером ударной роты. Лукач, узнав о нем, был сильно огорчен.

— Алекс Маас ранен? Такая жалость! Мальчик же еще совсем, да к тому же начинающий писатель. Туберкулез ему, бедняге, теперь обеспечен.

Мне было абсолютно невдомек, почему, собственно, наш комбриг, профессиональный военный, считает, что начинающего писателя следует жалеть больше, чем законченного шахтера, допустим, или потомственного металлиста, но я благоразумно промолчал.

— Не хочешь остаться, без комиссара, забирай из батальона и держи при себе. А то я наблюдал, как он, вместо того чтоб политработу обеспечивать, побежал, подобрав чье-то ружье, выбивать неприятеля из Паласете, — предупреждал Лукача Фриц по возвращении с передовой. — Подводя же итог остальным моим наблюдениям, я сделал бы следующий вывод — так и товарищам в Мадриде доложу: неподготовленные и недостаточно обеспеченные техникой мелкие операции, вроде сегодняшней, являются напрасной тратой сил, тем более что, потерпев неудачу на данном участке, фашисты, по моему твердому убеждению, здесь больше не сунутся. Уверен, что их командование уже подыскивает новое слабое звено в нашей обороне, и скорее всего где-то поблизости, чтобы избегнуть переброски войск на дальнее расстояние, а тем самым и время сэкономить и не дать нам ее засечь. Задача поэтому не на рожон лезть и попусту расходовать свои скромные ресурсы, а готовиться к отражению нового наступления и для того обязательно держать в резерве одну из двух интербригад. А тут все что требуется — это закрепиться, то есть и днем и ночью, не щадя сил, окапываться, окапываться и окапываться.

По его просьбе я вышел подозвать «опелек». Едва Фриц отъехал, как со стороны рощи донеслось явственное цоканье подков. Юнин, вопросительно оглянувшись, слышу ли я, припал на одно колено и брякнул затвором. Я сдернул винтовку и уже набрал в легкие воздуху, чтобы заорать «alarme!», но своевременно узрел, что на нас надвигается не марокканская конница, а безоружный боец с повязкой на голове, ведущий под уздцы двух неоседланных коней, будто сошедших с акварели к лермонтовским «Трем пальмам». Впрочем, мне довелось повидать подобных лошадей и наяву на парижском параде этого года по случаю 14 июля, когда по Елисейским полям, обнажив сабли и развевая белыми бурнусами, рысили к президентской трибуне полки спаги на чистокровных арабских скакунах.

Лошади, которых подводил к командному пункту тельмановец с забинтованной головой, были гораздо крупнее, но очень походили на арабских. Особенно хороша была золотисто-рыжая кобыла с белой звездой во лбу. Поравнявшись со мной и Юниным, раненый коновод остановился, и кобыла загорячилась, шарахнулась в сторону, толкнула заложившего уши гнедого мерина и, осаженная, вытягивая точеные, ножки и касаясь асфальта кончиками копыт, заплясала, как балерина на пуантах.

Тельмановец по-французски осведомился, здесь ли генерал и нельзя ли попросить его на минуточку, но Лукач, по всей вероятности услышавший конский топот или случайно выглянувший в окно, уже выходил с Беловым.

— Какие породистые кони! — воскликнул Лукач. — Откуда они? — и он повторил свой вопрос по-немецки.

Видимо, тельмановец, как ни удивительно, плохо знал немецкий, потому что отвечал опять по-французски, что лошади эти — трофей. Они вместе с другими, найдены в захваченной сегодня конюшне и принадлежали, говорят, богачам, игравшим в поло. Командир батальона приказал интенданту отправить их в тыл и передать кому полагается, но бойцы роты, занявшей конюшню, зная, что их генерал кавалерист, решили подарить ему эту красавицу, а для его ординарца отобрали гнедого.

— Переведите, что я от всей души благодарен. Лучшего подарка нельзя было придумать, хотя пока я ничем не заслужил. Спросите товарища, не нужно ли ему отдохнуть, он же ранен. Быть может, он хочет есть или пить?

Но тельмановец отвечал, что ему ничего не надо. А что до ранения, так он ранен легко, пуля лишь содрала полоску кожи с волосами, и все.

— Тогда скажите, что я прошу довести коней до Эль-Пардо, где доформировывается наш эскадрон, и сдать его командиру майору Массару. Или нет, напишите Массару сопроводительную записочку, чтобы он принял их и берег… Хотя будет еще лучше, если я сам черкну пару слов Гримму. Это комиссар эскадрона, и ему можно по-русски, — пояснил он Белову. — Ах, да, чуть не забыл: вам от него привет. Я как-то упомянул про вас, и вдруг оказывается, вы знакомы…

Боец в белой повязке, то и дело приподнимаемый, как на гигантских шагах, уздечками горячих коней, пританцовывающие крупы которых заносило в стороны, был уже далеко, а Лукач продолжал смотреть вслед почти влюбленными глазами.

— Хотел бы я знать, — поделился он с Беловым, — как они пронюхали, что я конник? С Ренном мы, верно, встречались совсем в других обстоятельствах и беседовали по душам, но, кроме него, никто в батальоне про меня ровно ничего ведать не ведает, а Ренн не проболтается.

— В балканской роте полно товарищей оттуда же, откуда и мы, — осторожно заметил Белов. — Как некоторым из них не знать?

— Ты, между прочим, когда я уеду, дозвонись, прошу, до Ренна и сообщи, что меня удивило его распоряжение отправить куда-то там отбитых у франкистов коней. Пускай они ему не нужны, но неужели у него из головы вылетело, что у нас эскадрон в стадии формирования? Прикажи от моего имени всех до одной — у него еще шесть осталось — отвести к Массару. Насчет же свиней, чтобы оставили у себя, сколько им на ближайшие дни понадобится, а прочих сдать Никите. А то пожадничают, а потом не столько съедят, сколько от бескормицы подохнет. А Никита корм найдет, и получится для всей бригады приварок.

Он уехал и появился лишь наутро, но, занятый какими-то неотложными делами, провел с нами не больше двадцати минут: прочитал заготовленные Беловым в двух экземплярах — для командования сектором и для мадридского штаба обороны — рапорты за сутки, а также рапортичку о потерях и численности бригады, подписал их, покачивая головой и бормоча, что часть, лишившаяся в бою трети своего состава, по всем учебникам небоеспособна, аккуратно сложил все четыре еще не переведенные бумажки, спрятал в нагрудный карман и снова укатил. В его отсутствие день, лишенный каких-либо событий, показался мне бесконечным. Наконец наступил вечер, и к Белову вторично приехал Петров. Как и в прошлый раз, роскошная его карета появилась на шоссе, едва сгустились сумерки, и опять остановилась впритирку к двери. Выскочивший из-за баранки Милош так распахнул ее перед своим начальником, что она ударилась ручкой об стену. Петров с достоинством перешагнул через порог, снял измятую фуражку, тряхнул чубом и за руку поздоровался с Беловым, потом со мной и дальше со всеми, кто сидел за столом. Милош, старавшийся после неудачи с дверью двигаться осторожно и забавно напоминавший Гулливера среди лилипутов, опустил около свечи все тот же, не документами чреватый портфель и вынул из него небольшой вяленый окорок, круг сыра, банку зеленых оливок и громадную, как именинный пирог, плитку шоколада для варки. Бутылку коньяка успешно заменил принесенный отдельно лакированный дубовый бочоночек литра этак на три, лежащий на маленьких, тоже дубовых козлах; аппетитная внешность была, впрочем, обманчива: из краника его вытекал коньяк ничуть не лучшего качества, чем в позавчерашней бутылке. Как бы то и было, но приплюсованный к содержимому петровского портфеля бочонок этот неоспоримо доказывал превосходство интендантства Одиннадцатой интербригады над нашим.

Скоро и пребывавшие за столом и оставшиеся на сене дружно жевали накромсанные тесаком деликатесы, а эмалированная кружка, произведенная в заздравную чару, совершала ритуальный круг. Понемногу и связисты и охрана, выпив по толике коньяку и закусив, расползлись из деликатности по своим местам. Юркнул в свое телефонное святилище и Мориц. Между тем Белов и Петров вовсе не собирались секретничать, и когда я, завершив нарочито замедленный обход, вернулся, начальник штаба бригады окликнул меня:

— Где ты разгуливаешь? Подсаживайся к нам. Только раньше, поскольку ты на ногах, не поленись налить.

И он подал три кружки. Тут я заметил, что бочонок, пока меня не было, успел перекочевать на буфет, где выглядел как нельзя более уместно, а главное разрушал стиль «pompes funèbres»[35], свойственный этому сооружению.

Нацедив коньяку на дно каждой кружки, я поместился рядом с Петровым и рассказал, что Милош взял меня на мушку ручного пулемета, когда я подошел к его машине в темноте.