И тут выяснилось, что Еремей Петрович чуть не стал курсантом Кремлевской школы, даже заполнил все анкеты, даже обедал по талону в кремлевской столовой, даже готовился уже сбрить бороду, но вдруг получил направление на Восточный фронт. «И повез я свою военную бороду на Урал», — закончил он, посмеиваясь, блестя глазами и зубами. Белокурая, в кольчиках бородка казалась приклеенной к его молодому, без единой морщинки лицу.

Авангард был поражен. Поглядывая боком, как петушок, он рассматривал этого нового, удивительного Башкатова, который, оказывается, обедал в Кремле. И этот человек ни разу не заикнулся о таком изумительном факте!

Авангард мог вообразить очень многое и занестись мысленно весьма далеко — он все-таки читал «Таинственный остров», и «В трущобах Индии», и «Борьбу миров», — но, думая о Москве, он ничего не мог себе представить.

— Ну вот, приехали мы в Москву! Ну, сошли с поезда! А дальше что?! — настойчиво выспрашивал он у Башкатова.

— Дальше? Дальше сдадим вагоны, рассчитаемся с начальством. — Еремей Петрович мечтательно улыбался. — Парикмахеры-то объявили регистрацию?!. Значит, где-нибудь стригут и бреют! Заросли мы с тобой, наверное, не хуже этих самых трапезников… Ну, а потом в баньку — с паром, с квасом!.. А уж потом — на телефон. «Здравствуйте, Владимир Ильич! Прибыли такие-то и такие-то!»

Это казалось Авангарду невероятным. Неужели можно покрутить ручку аппарата и позвонить Ленину?!

Но Башкатов говорил с полной уверенностью:

— Мы с тобой люди маленькие, братишка Авангард, но дела у нас большие!

Машинист и кочегар сошли с паровоза и вразвалочку направились к вокзалу.

— Ох, не нравятся мне эти спины! — сказал Башкатов, глядя им вслед. — Категорически не нравятся! А станция такая гнусная!

Да, безрадостное зрелище являла собой станция Липская. Желтые, облупившиеся стены вокзала, снег, расползшийся грязными лужами, бочка из-под кипятка, по верх засыпанная шелухой семечек и окурками.

Башкатов пошел в разведку.

Вернувшись, он долго набивал свою трубочку, раскуривал, пыхтел.

— Дальше нас не везут, братишка Авангард! — сказал он наконец. — Чуяло мое сердце!.. Сменная бригада дожидается через один перегон, а эти франты ни в какую: «Мы свое отработали! Теперь сутки наши». Хором их взялись уговаривать: как же, мол, братцы, вы подумайте! «Пусть начальство думает. У него голова большая!» Стали звонить начальству, еле добились, а начальство отвечает: «Сама же Советская власть установила восьмичасовой рабочий день! Вы что — против Советской власти?!» Во как поворачивает железнодорожная контра! Теперь пошли трезвонить во все концы…

Он выколотил трубку, достал из-под нар кусок дерева и с ожесточением стал вырезать ложку. Одна такая ложка была уже изготовлена и преподнесена Авангарду.

— Очень уж роскошно мы ехали до Липской! — снова заговорил Башкатов. — Я, признаться, уже начал беспокоиться… Ну, зато теперь все в порядке. — Он иронически хмыкнул. — Будем сидеть и посвистывать, покуда заполучат эту самую сменную бригаду… А то еще бывают крушения! И довольно часто, надо сказать! Мы, когда ехали из Москвы, так у нас в дороге сгорел паровоз! Кажется, чему гореть? Железо! Нет, представь себе, вспыхнул, как спичечная коробка! Знаешь, сколько мы тогда стояли? — Башкатов выдержал паузу. — Пять суток!

— Здорово ты утешаешь! — мрачно усмехнулся Авангард. — Теперь можно спать спокойно!

Но и спать уже не хотелось. Не помогла даже испытанная «щучка». Он был недоволен собой. Недавно Башкатов прочитал ему лекцию под интригующим названием: «Что такое тоска и скука и как с ними бороться». Тоном заправского лектора, обращаясь к воображаемой аудитории, Еремей Петрович Башкатов излагал свои воззрения.

— Скуку называют зеленой! — говорил он. — Против зеленой скуки применяются, так сказать, домашние средства: анекдоты, семечки, игра в дурачка, в лото — кто во что горазд!.. А вот тоска — это дело другого сорта! Бывает она сердечная, окопная и дорожная… Наряд у этой дамы свинцово-черного цвета, как у грозовой тучи! Семечки и анекдоты на нее не действуют! Единственное верное средство против нее — это не замечать, не знаться с ней. Бывает, например, встретится где-нибудь назойливая соседка! Она к тебе липнет, как банный лист, что-то дудит без конца в ухо, а ты иногда произносишь из вежливости: «Угу!», «Во-во!», «Совершенно верно!» — а сам в это время думаешь свое. Но стоит только дать слабинку, и ты влип, как муха! Она узнает твой адрес, ты понесешь ее чемодан и многое другое…

Авангард слушал эту поучительную лекцию, которой Башкатов бросал вызов «назойливой соседке», и с горечью признавался себе, что он все-таки слабоват! А ведь он воспитывал в себе волю и выдержку. Он уславливался, например, со своим закадычным дружком Васей Гусаровым сутки не пить воды и выдерживал это испытание. Однажды он переночевал на заброшенном кладбище, которого другие боялись даже днем. Он считал себя способным на многие выдающиеся деяния, но бывают же на свете люди, не созданные, чтобы сидеть и ждать!

Именно это занятие ему не под силу.

Он достал кисет, свернул «доблестную самокрутку», как выражался Башкатов. После затяжки чуть не затошнило от отвращения — точно первый раз взялся курить. Еще раз затянувшись колючим дымом, он швырнул самокрутку в дверную щель. Ломило виски, во рту было противное ощущение сухости. По-видимому, он ухитрился еще и простудиться. И главное, хотелось жаловаться, хотелось сказать Башкатову, что он чувствует себя скверно, гнусно…

Он сжал кулаки, свирепо сдвинул брови — не будет этого никогда! Башкатов удивленно посмотрел на него, и это вызвало прилив раздражения. Уже не хотелось жаловаться. Наоборот, возникло желание найти какие-то резкие, обидные слова, задеть Башкатова, но он устыдился этого дикого желания и, натянув кожанку, пошел на вокзал.

Падал хлопьями мокрый снег. Он лежал толстым ватным слоем на крышах вагонов. Казалось, что они стоят здесь уже очень давно и будут стоять до тех пор, пока их не занесет совсем… Неужели кто-то помнит об этом поезде на глухой станции?!

У входа на телеграф стоял часовой в травяного цвета шинели, в тяжелых ботинках с обмотками; в руках у него была винтовка с трехгранным штыком. Из телеграфной комнаты доносилось лихорадочное постукивание, звонки, завывание телефонной вертушки.

Из дверей вышел комендант поезда — необычайно широкоплечий человек в коротком овчинном тулупе, опоясанном блестящим ремнем с портупеей. Авангард с напускным равнодушием скользнул взглядом по его крупной фигуре — он давно мечтал о таком великолепном снаряжении. К коменданту подошел какой-то человек в старорежимной крылатке, с металлической пряжкой на горле, приложил руку к козырьку.

— Разрешите обратиться с вопросом?! Я — Караулов, пассажир вверенного вам состава!.. Скажите, пожалуйста, когда пойдет поезд?!

Этот вопрос прозвучал поистине великолепно.

— По расписанию должен отойти в двенадцать восемнадцать, но боюсь, что опоздает! — ответил комендант с полной серьезностью и подмигнул Авангарду.

— Благодарю вас! — вежливо сказал человек в крылатке и направился к своему вагону. На спине у него висел безобразный черный мешок.

Нет, жизнь не затихает ни на секунду! Люди шутят и терпеливо ждут. Настойчиво звучат голоса у телефонных аппаратов, и стучит телеграфный ключ.

Башкатов, чутко дремавший на краешке нар, вскочил, рванул двери. Что-то пробормотал со сна Авангард и снова тяжело задышал полуоткрытым ртом.

Белесое утро оседало на землю. За снежными полями, над черной, точно проведенной тушью линией горизонта, просвечивало багрово-красное пятнышко. Оно как будто передвигалось, меняло очертания, пульсировало, раздирая вокруг себя оранжевый нимб. «Пожар, — подумал Башкатов. — Далеко!»

Непрерывно звонил станционный колокол, будоража спящих. К вокзалу тянулись потревоженные, встрепанные фигуры; некоторые одевались на ходу.

Человек в матросском бушлате, перевитом пулеметными лентами, возвышался у колокола; его беспорядочно окружали люди с винтовками. Рядом, на длинной скамье, стояли самодельные носилки, покрытые грубым деревенским рядном, и лежала груда винтовок.

Колокол умолк. Высокий пулеметчик обвел взглядом молчаливых людей, собравшихся вокруг.

— Граждане! — крикнул он. — Глядите все! Невыносимо глядеть, а нужно!.. Вот!

Он снял рядно с носилок. Повернутый лицом к стене, плоско лежал на них человек без рубахи; на его странно белой спине резко выделялись синие полосы. Какая-то женщина, стоявшая близко, закрыла лицо руками и бросилась прочь.

— Граждане! — резко спросил пулеметчик. — Все видели?!

— Говори! Чего тянешь за душу? — крикнули ему из толпы.

— Так вот, граждане! Мы из московского продотряда! Здесь заготавливается хлеб для голодных губерний… Тут кругом живут староверы!.. У них хлеб лезет назад из глотки, а хоть умри у порога — ни крошки не дадут! В бога веруют, а сами гонят самогон… Согласно продразверстке они есть обязанные сдать хлебные излишки, по они пошли против Советской власти и голодающего народа! И вот что же они делают с людьми. Застегали насмерть своего же крестьянина-земляка! Показал, где гниет кулацкий хлеб!.. И мы его, хоть неживого, увезли от надругательства, чтобы захоронить честь по чести! — Пулеметчик осторожно положил материю на носилки и замолчал.

Тишина была на платформе, казалось, люди перестали дышать.

— Вот это зарево видать далеко! Горит село, — продолжал пулеметчик. — Там наш ссыпной пункт!.. Об этом хлебе уже дана сводка в Наркомпрод; этого хлеба ждут голодные, опухшие дети. Там сейчас наши товарищи, при горячей помощи трудового крестьянства, спасают хлеб от злодейского поджога, перетаскивая его в надежное место. Но злодеи на этом не остановились! Они у Мохова разобрали рельсы, испортили путь… Хотят сорвать наш хлебный эшелон!.. Так что же делать, товарищи?! — Он возвысил голос. — Ответ только один! Пугануть гадов, разогнать ихнюю банду… Отремонтировать путь, поставить охрану! И пусть идут наши поезда!.. Тут есть товарищи мужчины, которые могут взять оружие в руки… Оружие у нас есть, мы дадим его каждому честному товарищу, который поможет нашему общему делу!..