Человек в засаленной куртке ползал под вагонами, как ящерица, и покрикивал:

— Запасная сцепка порвана! Осевые буксы не в порядке!

Толстый путеец в форменной фуражке посмотрел на Авангарда и сказал:

— Придется отцепить, молодой человек! Забастовал у вас вагончик!

Авангард видел перед собой жирную, розовую складку подбородка, лежавшую на туго застегнутом меховом воротнике. Ему показалось, что толстый путеец усмехается, поглядывая на него сверху вниз. Он потрогал кобуру.

— А дальше что? Это — хлеб!

— Знаю! Сочувствую! — улыбнулся путеец ровными вставными зубами. — Мы сами, слава богу, голодающие… Совнарком нас плохо кормит, молодой человек… А свободных вагонов у меня нет, да-с! Ничего не могу поделать!.. Подремонтируем вагон, а потом поедете!

— Ремонтировать долго будете?

— Надеюсь, молодой человек, вы не с луны упали, и все окружающее, очевидно, говорит вам, даже вопиет о разрухе, которая царит на советском транспорте… У нас пробки, понимаете, гигантские пробки, во-о-от такие… — Он расставил руки, сколько мог. — Ремонта ждут десятки и сотни вагонов, даю слово! Мы будем очень стараться! Да вы не отчаивайтесь так сильно, молодой человек! На вас прямо лица нет!.. Тут рядом — старинное село, любопытнейший памятник старины… Поживете здесь, осмотрите древности, а мы тем временем…

Он приложил руку к фуражке и отошел.

Часы на вокзале неизменно показывали половину пятого. На стене висел надорванный плакат. «Товарищ! — взывал красноармеец с винтовкой. — Республика в опасности!» У депо стоял международный вагон с покалеченными окнами, с разбитыми зеркалами, разорванными диванами.

Авангард влез в теплушку, повалился на пол. Болезнь ломала, гнула, корежила, выворачивала его. Он долго боролся с приступом…

В дверь теплушки громко постучали. Он сжался в комок. «Отцеплять пришли!.. Пусть! Все равно не позволю, пока другого не дадут!» Он пошевелил сухим, отвердевшим языком. Казалось, произнеси он хотя бы одно слово, и язык загремит во рту, как погремушка.

— Эй, открой, парень! — послышался голос главного. — Тут к тебе гости пришли!

Авангард отодвинул засов, приоткрыл дверь. У теплушки стояли главный и несколько железнодорожников.

— Плохо принимаешь! — улыбнулся бородатый железнодорожник. — Ну ладно, мы не обижаемся… Будет тебе вагон. Мы нашему начальничку так намекнули, что сразу нашел… Мешки перегрузим — и айда в Москву!.. Конечно, все форменно, составим акт, запечатаем!..

Они были похожи на медвежьих охотников — крупные, бородатые, в полушубках, в ушастых шапках. Авангард затерялся среди них, маленький, сморщенный, почерневший, как стручок перца.

По расчетам главного («Если не будет никакого чепе») оставалось пути до Москвы суток на трое. Говорили, что на станции Чаяново последний раз будут менять паровоз и запасаться топливом.

И вот прибыли в Чаяново. Веселый кирпичный вокзальчик был ярко освещен солнцем. Галки прыгали на снегу. Около водокачки стояла снежная баба. Мальчишки катались на самодельных лыжах. Маленький пес бегал за ними и заливисто лаял. За домиками станционного поселка синел далекий лес. Где-то далеко посапывала лесопилка.

Едва остановились, по вагону пошел заградительный отряд — проверяли документы и багаж. Порядка здесь было больше, сказывалась близость Москвы. Агенты Трансчека устанавливали строгую очередь на посадку.

Впервые за долгое время Авангард почувствовал себя лучше. Ноги еще дрожали при каждом шаге, но зато голова была ясная. Он взял горсть снега, скатал и бросил в галку, сидевшую на бревне. Сразу заныло плечо от усилия. «Здорово ослаб», — подумал он, разглядывая свою исхудавшую руку. А все же хорошо было сейчас на сердце, и верилось, что Москва близко, что доведется ее увидеть.

— Гражданин, лепешек горячих не надо ли?! — подошла торговка.

Авангард выменял на горсть соли плоскую темно-коричневую лепешку и пяток захолодевших антоновок. Давно уже не приходилось есть с аппетитом. «Значит, поправляюсь», — сказал он себе и крепко потер замерзшие руки.

Еще издали он увидел у теплушки каких-то людей. «Опять проверяют, что ли?» — подумал он и ускорил шаг. Высокий человек с отвислыми желтыми усами и длинной жилистой шеей, торчавшей из заношенного кашне, вопросительно посмотрел на подошедшего Авангарда. Рядом с ним стояли двое парней в шинелях, с винтовками и гранатами у пояса.

— Ты кого тут ищешь, товарищ? — обратился высокий к Авангарду.

— А ты кого ищешь?! — в тон ему спросил Авангард.

— Ищу сопровождающих!.. Не видал, кто находится при этих вагонах?

— Я нахожусь при этих вагонах! А вам чего нужно?.. Тут уже проверяли сегодня!

— Ага, значит, ты… — неуверенно сказал высокий и поправил нитку за ухом, державшую очки. — Ну, тогда покажем друг дружке наши документы. — Порывшись в пальто, он подал Авангарду кусок бумаги с лиловым штампом.

«Дано сие т. т. Калачу Ф., Гусеву М., Омельченко М. в том, что им поручается встретить и доставить в адрес Наркомпрода (Москва) вагоны, следующие с продовольствием, за №№… (телеграмма Торцевского ревкома от 12/II-1919 г.), что удостоверяется подписями и приложением печати».

Прочитав бумажку, Авангард предъявил свой мандат и накладные.

— Вот мы и познакомились, — сказал высокий. — Я товарищ Калач, а эти товарищи — Гусев и Омельченко, все рабочие! Мы тут давненько торчим!.. Еще третьего дня ждали с Тумры!

— Там заминка вышла. Отцепляли вагон.

— Так-с, — сказал Калач. — Тогда полезем в теплушку, что ли?

Авангард все еще медлил.

— Вы, значит, из самой Москвы?!

— А как же, милый. Прямо из нее! — ответил Калач, задирая пальто и неловко закидывая длинные ноги.

Авангард чуть не засмеялся: «Вот так калач! Это скорее макаронина, а не калач!»

Казалось, что он давно уже затерялся в нескончаемой сутолоке дороги, что вагоны, не зная цели, блуждают в путанице рельсов, станций и полустанков. И вот далекая Москва напомнила о себе, — пришел конец одиночеству. Хорошо теперь поговорить с москвичами, посидеть с ними у огонька.

— Сейчас в Наркомпроде навели порядок, там рабочие заворачивают делами, — рассказывал Калач. — Конечно, всех сразу не раскроешь, а повымели оттуда и контры, и спекулянтов, и темных людишек! Владимир Ильич сам наблюдает за посылкой продотрядов… Теперь уже нам чуток полегче жить, как маршруты двинулись…

«Буржуйка» чадила горьким дымом, Калач кашлял, вытирал слепящиеся глаза, но от печки не отсаживался — следил за котелком, куда Авангард щедро засыпал пшена.

— Каша — не суп, она должна преть, увариваться, — объяснял он, подбрасывая в топку несколько щепочек. — Надо, чтоб под нею жар был ровный, постепенный — тогда каждая крупинка раскроется во всей полноте и отдаст свой навар…

Авангард с удовольствием слушал его. Своей хозяйственной сноровкой и складной речью Калач напоминал ему Башкатова. Точно так же и Башкатов сидел у «буржуйки», ворошил дрова самодельной кочергой, что-нибудь рассказывал, посмеивался…

— Готово! — объявил Калач и густо присыпал кашу солью. Пока соль таяла, он снял очки и вынул из кармана деревянную ложку.

Обжигаясь, ели горячую, крутую кашу, поочередно лазая в котелок.

— Хороша каша! — сказал Калач, обсасывая усы. — Давно мы такой не едали… У нас она знаешь какая? Крупина за крупиной гоняется с дубиной…

Свернули цигарки, закурили. Калач добродушно гудел сквозь усы:

— А я, признаться, как тебя увидел, думаю: «Чего это они с таким делом воробьев посылают? Это, — думаю, — легкомысленно!» Ну, теперь вижу свою ошибку и хочу пожать твою руку. Вот так!.. И если ты, дружок, прошел через все с подобной болезнью, то, значит, ты трехжильный! Худощавость твоя очень полезная. Есть толстые люди — тем хуже. Я сам переболел в прошлом году: у меня градусник лопнул под мышкой… А вот приятель был у меня, толстый мужчина, сырой — тот не выдержал, помер…

Мерно стучали колеса под вагонами. Теперь стук их не казался Авангарду таким тягостным. Незаметно улетало время в расспросах и разговорах.

— Да! — сказал Калач. — Жалко твоего товарища! А что можно сделать? Приходится болеть душой, приходится иметь жертвы! Иначе ничего не завоюешь!

О Москве он говорил с какой-то особенной улыбочкой:

— Москва, она, знаешь ли… да, пожалуй, и слова такого не найдешь. Пуп земли? Нет, не то, это смешное!.. Люди приезжают из дальних мест, удивляются, как это мы сидим на подобном паечке, а работаем во всю моготу!.. А потом, глядишь, и сами остаются. Таких случаев сколько хочешь. Жизнь в Москве очень натянутая… горящая… Ну, а насчет того, дойдешь ли до Ленина, — этого я сказать не могу. Этого заранее не скажешь…

Он зажмурился.

— Очень уж огромнейший человечище, даже думать о нем головокружительно… А вблизи — такой же, как мы все! Ну, совсем такой же, понимаешь? Я Ленина видел вот как тебя, рядышком! Наверно, с полчаса не давали ему говорить, все грохали ладошками… Он вынул часы, очень недовольно посматривает, ждет: дескать, время, время! А ребята давай еще пуще… Куда там!

От «буржуйки» поднималось блаженное тепло. Омельченко и Гусев дремали, привалившись к мешкам.

— А не соснуть ли нам малость? — спросил Калач. — А утром, бог даст, будем в Москве!

Последняя ночь в теплушке. Густой, плотный мрак. Рядом вповалку спят москвичи. Кто-то из них тонко свистит носом, скорее всего — Калач: наверно, и во сне любит посмешить…

Авангард завидовал им. Хотелось крепко заснуть и пробудиться в Москве, а сон не приходил, память настойчиво подсовывала какие-то кусочки, обрывки… Бесконечно давно было это, когда он вошел в кабинет Крупатких. Дни, убежавшие вместе с телеграфными столбами, сливались в один безмерно длинный, тягучий день. Только Башкатов ярко стоял перед глазами, широкоплечий, веселый, в шинели со следами споротых погон.