— Ты чего там врешь, Жоржик! — сказал Кузнецов. (Он сидел сзади, а я рядом с водителем.)

— Газеты надо читать, Борис Степанович!

— Глупый же ты парень, Жорка, вот приедем домой, я с тобой индивидуальную беседу проведу.

Но шофер, правой рукой держа баранку, левой передал газету назад.

Кузнецов, как обычно, стал читать вслух, но вдруг неожиданно крикнул:

— Стой!

Жоржик остановил машину.

— Ну как, Борис Степанович, удостоверились? Уж не такой глупый у вас шофер…

Вечером в Первомайске впервые после Завитой у Кузнецова открылся свищ. Мы с Жоржиком уложили его на гостиничную койку и сделали перевязку.

— Не надо было по такой жарище трястись, — говорил Жоржик, — ей-богу, мы с товарищем Розингом (он именно так меня величал), мы бы с товарищем Розингом выбили бы эти проклятые запчасти. Да и план у нас по зерновым выполнен, зерно сдано. Сдано зерно, Борис Степанович, и план выполнен, — повторял он, как повторяют ребенку, чтобы его успокоить. — Трястись по такой жарище! Не только человек — машина падает…

Ночью мы еще раз поменяли Кузнецову повязку, а утром, несмотря на все его брыкания, я сам пошел к районному начальству и действительно все уладил. Помог секретарь райкома партии, позвонил кому-то, с кем-то крепко поговорил.

Вечером он пришел к нам в гостиницу. Мне казалось, что он обязательно начнет разговор о международных делах, — по всему было видно, что он дружен с Кузнецовым. Но нет, ни слова о том, что камнем лежало на душе.

И только когда мы уезжали, он обнял Кузнецова:

— Не горюй, хлопче, придет день, мы еще фашистов побьем, побьем, хлопче, все бока обломаем… — Но тут он встретился с глупой улыбкой Жоржика и закончил в том духе, что, мол, капиталисты есть капиталисты, все они одинаковы…

Назад мы ехали очень медленно, чтобы снова не растрясти Кузнецова, и, кажется, всю дорогу молчали. А через день я уехал в Ленинград. Не знал я тогда, что прощаюсь с Кузнецовым навсегда.

Не знал я и в 71-м году, что навсегда прощаюсь с Робером Бюроном. Он звал меня на встречу Нового года, но я сказал, что хочу один побродить по Парижу, посмотреть новогодний карнавал. Он согласился: «Да, тебе это будет интересно…»

В двенадцать часов я позвонил ему из автомата:

— С Новым годом!

— С Новым годом!

И вот три года спустя я стою с Мари-Луиз возле его могилы. Это не Париж. Это небольшой городок Вийен ля Жуель, в департаменте Майен. Это — Франция, неизвестная туристам или почти неизвестная. После виноградников Эльзаса и живописных уголков Лазурного берега что ждет их здесь? Майен — страна, в которой много трудятся и мало отдыхают. Это работающая область хлеборобов, страна в стране. Майен — испорченное Муайен, то есть середина — средняя провинция, она лежит между знаменитой Нормандией и знаменитой Бретанью. Робер похоронен здесь, потому что почти четверть века был депутатом от этой страны, мэром этого маленького городка, а потом мэром древней столицы Майена — Лаваля. И еще потому, что однажды в Вийен ля Жуель на каком-то собрании кто-то крикнул Роберу:

— Вы не можете говорить о наших идеалах, вы не родились здесь!

— Действительно, я родился в Париже, — ответил Робер. — Но похоронен я буду здесь.

Ему нравилась эта страна, он тосковал в Париже, ему надоели речи, его притягивало дело. Может быть, молчаливые крестьяне Майена чем-то напоминали нищих рыбаков Берка…

«Я надеюсь, что моя правда восторжествует…» — читал я надпись на могиле Робера и думал о далеком маленьком кладбище под городом Фрунзе и о словах, которые могли бы рассказать о жизни Бориса Кузнецова. Но разве нужны слова? Разве и без слов не все ясно? Нет, нужны слова.

Передо мной первое издание книги Николая Островского. Эта книга принадлежала актрисе Вере Яблонской, которая в Ленинграде, в марте сорок второго читала по радио «Как закалялась сталь». Рукой блокадной актрисы отмечен текст, и я вижу, что́ мы хотели тогда сказать этой книгой ленинградцам, тем, которые еще могли нас слышать.

«Кончилась зима, весна открыла первые рамы, и Корчагин понял, что оставаться больше в лазарете он не может…»

Завыла сирена, но голос по радио продолжал звучать. Может быть, мне это кажется, и даже наверное мне это кажется: ведь во время бомбежки прекращали передачи, — но я все-таки слышу голос из глубины блокады:

«Разорвано железное кольцо, и он опять — уже с новым оружием — возвращался в строй к жизни».