Уже после того, как немцы взяли Псков, я встретился с подполковником Д. в Луге, в военторговской столовой.

Был душный и пыльный вечер. Ждали дождя, но дождя не было, порывами налетал ветер, тащил за собой столбы пыли и тут же терял их, небо было захламлено черными тучами, но иногда ветер открывал кусочек чего-то светлого, виднелась большая, чистая звезда, и на душе становилось легче. Я расспрашивал подполковника Д. о событиях — что на фронте и где сейчас фронт.

— Все наладилось отличнейшим образом, — сказал он. — Войска мы немного оттянули от города Пскова и этим много выиграли. Ну, вам, гражданским, этого не понять.

И он принялся мне доказывать, что́ мы выиграли, отдав немцам Псков. По-видимому, он по-своему истолковал мое молчание, а может быть, репетировал доклад начальству.

— Ну, а Ленинград? — спросил я.

— Что Ленинград?

— Как все это может отразиться на судьбе Ленинграда? Немцы близко…

— Никакого отношения к Ленинграду это не имеет, — ответил подполковник Д. — Нервочки, нервочки, — прибавил он, смеясь.

Странно: я не мог не видеть, не мог не заметить в этом человеке его невежества и грубого апломба. И все-таки пусть не во всем, но все же я верил его дешевому оптимизму, его невежественным реляциям. Почему? Обаяние мундира? Может быть.

На войне человек некадровый верит профессиональному военному. В конце концов, и на производстве новичок долгое время присматривается, как работает старый мастер…

Верить начальству на войне обязательно надо. Это вопрос жизни. Но именно это правило войны оборачивалось великой трагедией, когда подполковнику Д. Давали власть в руки. Ах, эти могучие руки, так часто чувствующие потребность сжиматься в кулаки, эта могучая грудь, так часто требующая новых регалий, эти могучие плечи, созданные для крупных звезд! Никогда не забуду, как я сидел напротив всего этого в лужской военторговской столовой и, чувствуя себя в каком-то сладком дурмане, слушал бодрое вранье подполковника Д. и смотрел прямо ему в рот, в его молодой, нетронутый ни возрастом, ни тревогой рот с тридцатью двумя белыми, ровными, могучими зубами.

Ни в одном из моих героев нет «в чистом виде» подполковника Д., но есть он и в Гукове, и в Бельском[6]. И один и другой понимают свою службу как умение одинаково стройно доложить и о победе и о поражении. Ни тени замешательства и, так сказать, «гражданской чувствительности». Интересно, что самые дремучие защитники доктрины «малой кровью», едва началась война, стали высказываться в том смысле, что, мол, «война без потерь не война», и уж если выполняли задание, то обязательно «любой ценой», то есть большой кровью.

Самое удивительное было не в том, что я, сидя в военторговской столовой, слушал подполковника Д. и верил ему. Самое удивительное было в том, что ему, случалось, верили и в весьма высоких инстанциях. Плохих сводок, и даже самых плохих, в то время было сколько угодно, а оптимизм у нас ценили традиционно.

Когда мы вышли на улицу, тучи по-прежнему стояли низко, но было больше просветов, стало светлей. Я ждал, что будет гроза, а шел маленький теплый дождик. В «эмочке» подполковника Д. спал шофер. Напротив на полуторку грузился детский сад. Две женщины, одна из них, по-видимому, заведующая (молодая), другая — воспитательница (старая), спорили, что брать с собой и что можно оставить до следующего лета. Дети в кузове играли в войну. Мальчонка лет пяти с ужасно злющим лицом целился из игрушечного ружья в небо и крутился, подражая зениткам.

— Моторы! — шутливо крикнул подполковник, тормоша своего шофера. Обе женщины вздрогнули: им показалось, что это к ним относится. Старая улыбнулась. Подполковник сел в машину и, не закрывая дверцу, крикнул женщинам: — Двух ваших воинов могу взять!

— Спасибо, товарищ военный, у нас уже все, — крикнула молодая, — если можно, вам — этажерочку…

— Ну, давайте поскорей!

— Сейчас, сейчас, мы следом за вами.

Я перешел улицу, взял этажерку в одну руку и в другую два горшка с цветами.

— Спасибо, товарищ военный, — сказала старая. (Они, по-видимому, совершенно не разбирались в званиях.)

Я перетащил этажерку и горшки в машину и снова вернулся к полуторке. Не знаю, зачем я вернулся, у них уже все было готово. Старая сидела наверху с детьми, молодая села за руль (она оказалась водителем).

— До свиданья, до свиданья, — закричали дети, только злющий парень молча целился в небо.

Я тоже хотел сказать им «до свиданья», но что-то закрыло мне рот, какая-то горячая судорога, какое-то предчувствие непоправимой беды. Куда они едут? В Ленинград? Почему в Ленинград? Потому что «Ленинград в безопасности»?

Впервые я почувствовал недоверие к этой бодрой формуле.