— Немцы! — кричит наблюдатель в полевой телефон. — Немцы!

Краснов потемнел лицом:

— Немцы? Где ты их видишь?

— С тылу, товарищ сорок семь…

— Да ты что, очумел?

— На ваш КП… Товарищ сорок семь…

— Гранаты! — приказал Краснов.

А что было делать? Конечно, через минуту, когда все разъяснилось, это приказание выглядело комично, но эта минута на командном пункте командира полка была далеко не смешной.

А было вот что: наблюдатель увидел синие гимнастерки и решил: одеты не по-нашему — значит, немцы. А в синие гимнастерки были одеты наши ленинградские добровольцы. Эта была группа рабочих-коммунистов, посланных в армию политбойцами. Забегая вперед, скажу, что это были поразительные по своей твердости, выдержке и стойкости люди. Один из них стал впоследствии комиссаром Семидесятой — рабочий «Красного треугольника» Георгий Журба.

Синие гимнастерки пришли сегодня в Медведь, в штабе никого, кроме дежурного писаря. «Бой идет?» — «Бой? А мы ради того и прибыли». — «Ну, тогда к Краснову, там разберетесь». Люди были немолодые, жарко, переход трудный, несколько человек поотстало, у одного ноги растерты до крови, шел позади всех, ковыляя, винтовку зажал под мышкой, как слесарный инструмент. Краснов — любитель посмеяться, но все это выглядело не смешно: синяя толпа могла быть очень заметна издалека. Времени — в обрез. Полк наступал! Полевые телефоны кричали от края и до края. Краснов, отдав приказ батальону Кобзаря атаковать Сольцы и овладеть ими, на мгновенье оторвался от трубки и кивнул мне:

— Займись-ка ими!

Почти четверть века прошло с тех пор, а мне все так же горячо от стыда, как и в то утро. Полсотни человек должны были — пусть на несколько минут — подчиняться человеку неученому, профану в военном деле. Потом я много раз видел, как самые разные люди, неспециалисты, в силу сложившихся обстоятельств командуют в бою, что-то изобретают, и даже успешно. Но это не успокоило меня и не смирило мою ненависть к дилетантизму, пусть даже героическому: неисчислимы потери наши и на войне и в мирной жизни благодаря этому внутреннему врагу.

Мокрый от стыда, я скомандовал старикам-добровольцам: рассредоточиться! Уложил их в наспех вырытой, неглубокой траншейке. Получилось нечто вроде «круговой обороны». Что меня поразило, так это старательность моей синей армии. Они пришли сюда выполнять. Они — политбойцы — прежде всего бойцы. Они никогда и в будущем не просили скидок на то, что они — полит.

Немцы бежали из Сольцов. Батальон Кобзаря стремительным ударом, поддерживаемый огнем двух артиллерийских полков, выбил немцев и, не задерживаясь, стал их преследовать. В дело втянулся весь полк, потом почти вся дивизия. Июль сорок первого! Полсотни разбитых немецких танков! Десятки разбитых машин, часть из них очень нам пригодилась…

Ах, какое это было счастье видеть драпающих немцев в июле сорок первого! В самые тяжелые дни блокады мы вспоминали, что не испугались немцев на берегах Шелони и почти месяц держали их на дальних подступах к Ленинграду.

Очень немного людей в дивизии знали о планах нашего командования, но все мы переживали в то время необыкновенный душевный подъем. Через два с половиной года, когда прорвали блокаду, я был в Шлиссельбурге и, глядя на счастливые лица людей, вспоминал Сольцы. Я думал о Сольцах, когда в январе сорок четвертого мы взяли Воронью гору. В самые черные дни, когда казалось, смерть обязательно захватит тебя, мы говорили. «Сольцы». И это держало нас. Мы смогли. И это значило — мы сможем.

Немцы так недолго были здесь, они так торопились «нах Остен», что не успели в Сольцах причинить много бед. Михаил Иванович Кузьмин отправил из Сольцов в Новгород несколько тонн продовольствия, несколько цистерн с горючим.

Но следы разбоя были повсюду, красноармейцы с брезгливостью собирали награбленное и брошенное немцами имущество русских людей: то дюжину серебряных ложек, то лисью шубу. Была устроена «выставка» всего этого. Люди приходили, брали свое. А другие узнавали свое, но не брали: очень уж было противно…

Возле сарая лежала девушка в черном, сильно декольтированном платье, на груди букетик не наших искусственных ярко-синих цветов. Мне показалось, что она убита, но мальчишки вокруг стали кричать, что она пьяная, она вчера с немцами гуляла. Я нагнулся. Отвратительный запах перегара, и такой сильный, словно вся она насквозь проспиртована. Но вместе с запахом перегара я почувствовал и другой, только этот другой был не здесь, а слышался из сарая. С трудом я открыл дверь. Сначала меня ослепила темнота. Потом я разобрал в глубине сарая стол, бутылки, объедки — весь стол в бутылках и объедках. А еще глубже, на небольшом, не сразу заметном крюке висело тело молодой девушки. Прибежали люди, сняли тело, узнали, назвали имена обеих. Никак не могли разогнать мальчишек. Прибежала мать той, которая лежала пьяная. Та, которую вынули из петли, была сиротой.

В Сольцах мы не захватили ни одного пленного. А вот на следующий день я его увидел. Помню, меня поразило, что он был в трусах и что у него страшно мохнатые ноги. Держался он с тупым достоинством и странным образом напоминал «недочеловека» из розенберговских откровений. Мне кажется, он не столько боялся наших людей, сколько того, что все это сон и что сон рассеется и его крепко накажут. А я смотрел на «недочеловека» и тоже думал: а не сон ли?

В то время никто из нас не прошел еще науку ненависти. Смотрели не с ненавистью, а скорей с гадливостью и с каким-то нездоровым любопытством, как смотрят на неизвестное животное. А самая пора была ненавидеть. Но и то сказать: науку ненависти мы освоили не сразу, но очень быстро.

Через три дня немцы сосредоточили против нас несколько стрелковых дивизий и танки и восстановили положение, каким оно было до прихода Семидесятой. Но сейчас главное было не в том, что они снова овладели Сольцами, а в том, что им не дали осуществить сколько-нибудь серьезного прорыва.

То, что дивизия умеет наступать, это было видно по Сольцам. Теперь стало ясно, что дивизия способна жестко обороняться. И в первом же оборонительном бою мы, быть может, узнали друг о друге больше, чем в день нашей первой победы. Увлечение, которое испытал каждый, кто видел бегущих немцев, естественное стремление преследовать врага, колокола победы, звеневшие в нас, — все это словно застыло в твердой решимости выстоять.

Было утро, когда ничем доселе не приметный красноармеец Демин воодушевил всю дивизию. Он стоял в норе высотой в его рост, и, когда пошли немецкие танки, он, как этому его учили, бросил в танк бутылку с горючей смесью. Танк загорелся, а Демин был ранен в правое плечо. В это время он увидел второй танк. Демин успел пригнуться. Танк на большой скорости прошел через его нору. Демин выпрямился и левой рукой бросил вторую бутылку по танку. Загорелся и второй танк.

На следующий день был ранен комиссар артполка Кузьмин. Я отвез его в Менюши, где находился медсанбат. Михаил Иванович был ранен неопасно: осколок перебил ему ахиллесово сухожилие. Но боль была сильная, и ходить он не мог. Я простился с Кузьминым, когда он уже был перевязан и лежал на носилках. Я поцеловал его, и Кузьмин шепнул: «Скажите Галстяну: могу на костылях… Пусть только не увозят в госпиталь». Что я мог ответить Михаилу Ивановичу?

А через полчаса приехал Галстян в медсанбат и увез Кузьмина в полк: «Ларин будет тебе пока во всем помогать!»

И эта невероятная история стала возможной только потому, что дивизия в июле крепко держалась на ногах. В начале августа Галстян отвез Кузьмина на полевой аэродром, оттуда его отправили в глубокий тыл. И не потому, что Кузьмину стало хуже…

Рано, слишком рано в Семидесятой стали говорить: «Мы остановили немцев», «Немцам нас отсюда не сдвинуть». Эта уверенность имела основу: дивизия оказалась для немцев трудным орешком. Но в этой уверенности слышались и нотки зазнайства. Немцы готовились к новому большому наступлению, а мы едва чувствовали локоть соседа и справа и слева. Соседом слева была горнострелковая дивизия, совершенно не приспособленная для здешней войны, соседом справа была Кировская дивизия народного ополчения, где каждый человек был героем, но которая была еще слабо обучена.

Мне, литератору, близок не только военный, но и, так сказать, психологический аспект этой темы — возможность не только сохранять в длительной обороне нравственные устои, но и сделать их еще более огнестойкими. Оборона — серьезнейшая проверка для воюющего человека. Нередко случается так, что именно в обороне воспитывается душевная готовность все претерпеть и выдержать любые испытания во имя будущей победы. Такая тема мне близка и как ленинградцу, пережившему длительную осаду и дожившему до победы.

Десятого августа немцы начали генеральное наступление. Удар был всесторонне обдуман и нанесен с большой силой. Сколько можно понять, читая теперь воспоминания немецких генералов, решено было покончить с Ленинградом раз и навсегда. В первый день на небольшой участок фронта был брошен авиационный корпус, который работал четверо суток с небольшими перерывами. Ровно в пять часов утра немецкие самолеты начинали свою работу и заканчивали ее в девять вечера. В первый день бомбежки немецкая пехота стояла на месте. В боевом охранении было слышно, как немцы гуляют, поют песни, подают фальшивые команды. Немецкая авиация справляла свой день.

Девятого августа, недалеко от штаба дивизии, я встретился с начсандивом Додзиным. «У тебя плохой вид, — сказал он, — ночуй в моем автобусе». Что это за автобус, я узнал через пять минут, когда на мягкий кожаный диван были постланы свежие простыни и впервые за последние пять дней я разделся как дома, принял душ и лег, наслаждаясь неожиданным покоем и чувствуя себя по крайней мере Петронием в лучшие его дни. Живут же люди! Просто невозможно было представить себе этот автобус переполненным стонами раненых, прокисшим духом газовой гангрены… Да полно, на сколько раненых рассчитали это чудо? На какую странную войну отправляли этот салон?