И появились унылые, как саван, тома, в которых все сводилось к тому, что не надо было в сентябре сорок первого окружать Ленинград, а надо было тогда совершить еще одно усилие, и вот тогда-то… Тогда-то и «спелый плод», и «кладбище», ну и все известные удовольствия. Найдена ошибка, к тому же ошибка самого Гитлера, который, как известно, не будучи военным… Найдено: надо было сделать еще одно усилие…
И здесь, впрочем как и всюду, когда они пытаются «объяснить», все спутано. Немцы начали штурм Ленинграда в последних числах августа, восьмого сентября они захватили Шлиссельбург и тем самым завершили окружение Ленинграда. Окружив, блокировав Ленинград, они не только не прекратили штурм, но и в самой высокой степени усилили его. О каких несовершенных усилиях идет речь, когда в сентябре сорок первого немцы изо дня в день наращивали и наращивали свои силы, когда весь сентябрь состоит из самых отчаянных попыток штурмом овладеть Ленинградом!
Чудо под Ленинградом? Да, я тоже видел чудеса под Ленинградом! И старого капитана, который первым проложил путь по «Дороге жизни», и семнадцатилетних девушек, гранатами встречающих танки, и мальчишек, которые целым классом шли на крышу и тушили «зажигалки» под руководством старой своей воспитательницы. Чудо? Если под этим словом разуметь подвиг ленинградцев, я действительно видел чудеса.
Подвиг — слово старое, как Россия. Не знаю, из этого ли слова выросло подвижничество или подвижничество — мать подвига, но родство этих слов бесспорно. Нельзя совершить подвиг, не будучи к нему душевно подготовленным, подвигнутым — всей ли своей жизнью или минутой, мгновеньем особенно убыстренной душевной работы. Готовность к подвигу есть нераздельная часть самого подвига. Поражение фашизма под Ленинградом было подготовлено долгими трудами миллионов людей, многими подвижническими поколениями ленинградцев. И готовность ленинградцев все перетерпеть во имя победы в одном сплаве с подвигом ленинградцев, остановивших фашистов в сентябре сорок первого.
Шестого сентября немцы начали обстреливать город из осадных орудий, восьмого сентября началась непрерывная бомбежка города. «Спелый плод» не упал на общеевропейский манер, и теперь они пробовали вариант «сравнять с землей». На следующий день немецких бомбардировщиков стало вдвое больше. Немецкие генералы не знали, что им потом придется доказывать «недостаточность усилий».
В этот день газета послала меня на Кировский завод. Трамваи шли, останавливались и горели, шли снова или останавливались навсегда. Улица Стачек была переполнена людьми. Те, кто мог держать оружие, шли на юг, то есть по направлению к Кировскому заводу, то есть на фронт, женщины с детьми уходили на север, то есть в северные районы города, которые находятся за Невой. Особенной популярностью пользовалась Петроградская сторона.
Обстреливают проходную. Наш трамвай стоит у виадука. Почти все пассажиры военные. Сидим, молчим, слышно только, как ругается старенькая вожатая. Тронулись. Впереди дымно. Но тут и в мирное время дыма хватает…
Из ворот старой проходной выносят носилки. Тела покрыты. Видны высокие резиновые ботинки, которые так трудно достать…
Совсем близко от проходной бьют пушки. Наверное, наши огневые неподалеку.
В проходной мне выписывают пропуск. Продукция секретная. И словно в подтверждение этого из заводской проходной на улицу Стачек величественно выходит КВ. И уходит вдогонку трамваю.
У меня задание было выражено в самой общей форме: «Поручается написать очерк о кадровом рабочем Кировского завода». В таких случаях принято посоветоваться с парткомом. Но партком сейчас — это штаб обороны. Формируется новый рабочий батальон, который сегодня же должен выйти на фронт. Но от выпуска танков зависит судьба фронта, нельзя трогать людей, от которых зависит выпуск танков. Есть команда эвакуировать ряд цехов. Практически как это сделать? На пароходиках через Ладогу? Золотой фонд рабочего класса страны на самолетах? Есть они, эти самолеты? А танки как же? А рабочие батальоны па фронт? И во всем этом должен разобраться партком. Разобраться и сделать так, как этого требует война.
В начале тридцатых годов я работал на «Красном путиловце» и почти сразу встретил здесь старых знакомых. И сразу было названо нужное имя для моей работы. Единодушно: Бобин. Не Аркадий Бобин (он в армии с первого дня), и не Степан (он тоже на фронте), и не младшенький Коля Бобин (какой же он кадровый? Просто старается паренек). Нет, речь сразу пошла о самом Бобине, о Бобине-старшем, о сыне и внуке тех Бобиных, о старейшем кузнеце-путиловце Иване Николаевиче Бобине. Как началась война, он сразу вернулся на завод.
Вечером я был у Бобина. Он жил недалеко от Нарвских ворот в большой и почти совсем пустой квартире. Когда я пришел, старик был один. Жена ушла «раздобывать продукты»: немцы целый день бомбили город, только успеешь пристроиться в очередь — воздушная тревога.
Довольно быстро я узнал от Бобина все то, что требовала от меня газета. Иван Николаевич за свою долгую жизнь на заводе привык к газетчикам и отлично понимал мои намерения. Никакого стариковского брюзжания, дело есть дело, газеты люди читают, и пусть все знают, что такое в наши дни семья кадрового потомственного путиловца. Все про все заняло полчаса, и я уже собрался уходить, но в это время завыла тревога, начался воздушный налет и появилась жена Ивана Николаевича. С первого сентября стало очень трудно с продуктами, но о голоде мы тогда еще и не думали. Бобин открыл пол-литра, хозяйка дала нам банку шпрот, и мы выпили по стакану и стали закусывать. Окна были закрыты темными шторами. В это время погасло электричество, и Бобин приподнял одну штору. Несколько сильных прожекторов упирались в небо, разыскивая среди звезд немецкие самолеты. Бомбили далеко от нас, и, как я узнал на следующий день, Петроградскую сторону, обетованную страну эвакуированных из юго-западных районов Ленинграда.
— Мы делаем сейчас танков втрое больше, чем раньше, — сказал Бобин. — Ну что вы записываете, все равно же не напечатаете? Мы делаем втрое больше танков, а рабочих у нас втрое меньше, и работать под бомбами куда как весело. И за внука я побаиваюсь. Значит, так — чем хуже, тем лучше работаем? А я вам говорю, это недомыслие! — закричал он на меня. — Я в правительство писал. Мало делаем танков. Мне какой ответ прислали? Никакого мне ответа не прислали. Я говорю — танков мало, а мне говорят — где надо, там есть. Я говорю — смотрите, ежели с немцами придется воевать, чтобы наши были лучше!
Бобин хотел еще выпить, и мне тоже хотелось, но жена сказала решительно, что «вам, товарищ корреспондент, пора, отбой уже играли».
Очерк о Бобине, который, кажется, назывался «Ленинградская семья», появился в газете, когда немцы взяли Урицк. Пушкин, Павловск, Петергоф, Стрельна и Пулково горели, но этот последний дачный пояс Ленинграда еще был наш, еще мы держались за этот узкий поясок, зная, что дальше отступать некуда.
Вечером я был у Тихоновых. Я застал их в большом споре. Николай Семенович уже руководил группой писателей при Политуправлении фронта. Он только что вернулся из Смольного: завтра, на самолете, Мария Константиновна должна эвакуироваться из Ленинграда.
— Да, да, да… — говорил Тихонов. — Нам сказали, что обстановка под Ленинградом еще больше обострилась. Эвакуация — это приказ, а приказ надо выполнять.
Но она на все отвечала только:
— Нет, нет, нет!..
Когда я вошел, она бросилась ко мне и крикнула:
— Он говорит, что я должна уехать, но я не хочу этого, и я этого не сделаю.
— Послушай, — сказал Тихонов, — война есть война. В Ленинграде и так слишком много… Урицк — это…
— Чем же я хуже тех, кто будет защищать этот город? Или ты не веришь, что город будут защищать? Только говори мне правду!
— Этот город мы будем защищать до последнего человека, — сказал Тихонов. — Оставайся, — сказал он резко. — Да, да, оставайся, и ты это увидишь сама. Оставайся, — сказал он странно помягчевшим голосом. — Мне так будет легче.
На следующий день статья Тихонова начиналась словами:
«Мы будем защищать этот город до последнего человека».
Штурм нарастал. С каждым днем немцы приближались к Ленинграду. Они приближались не так, как это было в августе, теперь они не могли делать и пяти километров в день. Но они все-таки продвигались вперед, а мы отступали. Огромный город жил на таком расстоянии от переднего края, на каком должен находиться штаб стрелковой дивизии. И этот город был переполнен людьми невоенными, переполнен больше, чем в мирное время. Вся Ленинградская область, начиная с десятого августа, бежала в Ленинград. И этот поток нарастал. Шли пригородные ленинградцы. Дороги были забиты иной раз так, что трудно было пробиться на фронт; Немцы особенно старательно бомбили эти дороги. На бреющем полете расстреливали беженцев из пулеметов. Такова истребительная природа фашизма. Но горе тем, кто доверил фашизму свою судьбу. Возмездие неминуемо. «Это не я, это он!» — кричат сейчас убийцы ленинградских детей. Но возмездие неминуемо, как неминуема сама история человечества.
Следующую ночь я ночевал дома. Когда я пришел, мама и ее сослуживица Надя Панкова пили кофе. Картина была поразительно мирная. Окна были раскрыты, со двора доносились детские голоса. Я вымылся, как давно уже не мылся, и мама пошла на кухню заварить свежего кофе. Это была традиция: кофе у нас никогда не разогревали, а всякая традиция хороша. И вообще, пока живы традиции, еще не все потеряно.
Пили кофе втроем, и какой кофе! В шутку мы называли его «громобоем». Говорили о всякой ерунде, и вскоре я понял, что таковы условия игры: не говорить о главном. Не говорить о главном, а только делать то, что нужно на войне. И только когда Надя ушла, мама стала спрашивать и рассказывать. Оказалось, что она весьма «терпимо» относится к бомбежкам и уходит в бомбоубежище больше по обязанности, чем от страха. Но она «нетерпима» к артиллерийским обстрелам. Сегодня, когда она шла на работу по бульвару Профсоюзов, она чуть не умерла от страха. «А потом все смеялись надо мной: оказывается, стреляли наши зенитки».