Я с уважением вспоминаю наш дом. Этот дом, зажатый между тыльной стороной Почтамта и Главным телеграфом, странным образом уцелел, хотя именно по этим местам немцы били с особой яростью. (Почтамт, Телеграф!) Больше того, во внутреннем флигеле, где мы жили, не было разбито ни одного стекла. Зато люди, населяющие этот дом!.. Скольких мы не досчитались!

В дни штурма в нашем доме было еще очень много людей, и почти всех я увидел ночью во время бомбежки. Тогда еще действовал строгий порядок, и дежурные бегали по этажам и строго собирали всех в бомбоубежище. Детям читали вслух сказки, у многих бездетных людей обнаружились педагогические таланты. Старик из седьмого номера читал «Агасфера» и негодовал, что вокруг шумят.

Русский народ называли терпеливым народом. Я думаю, что это было сказано не к месту. Не терпение продемонстрировали русские люди, а способность бороться с фашизмом, и то, что называлось «терпением», было тоже одной из форм этой борьбы. Если человек не мог держать в руках оружие, он читал «Агасфера». И это тоже была борьба. Ленинградцы не «вытерпели» блокаду — они нанесли поражение фашизму.

В эту ночь я впервые услышал то, о чем знал только намеками. Наиболее важные в военном отношении «объекты» готовили к взрыву — в случае прорыва немцев в Ленинград. Много лет спустя в прекрасной книге одного из героев Ленинградского фронта генерал-лейтенанта Бычевского я прочел, что готовили к взрыву и Ленинградский железнодорожный узел. Тогда я этого не знал. Но и того, что я узнал в ту ночь, было с меня более чем довольно.

Утром я встал вместе с мамой. Она пошла на работу. Я провожал ее. Был великолепный солнечный день, какой не часто бывает в сентябре. Нева была спокойна. Желтые листья медленно облетали постройку из досок и мешков, укрывавшую Медного всадника. Но я-то знал, что он здесь! «Нет, брат, шалишь, — думал я, вспоминая ночной разговор. — Шалишь, шалишь, не бывать этому». Где-то далеко, наверное на Васильевском острове, послышалась сирена. Я взглянул в небо. Там, в окружении разрывов зенитных снарядов, как среди цветов спелого хлопка, шли немецкие бомбардировщики.

Великолепный солнечный день стоял по всему фронту, освещая осенним золотом наши отступающие войска. Пушкин был разгромлен немцами с воздуха, теперь немецкие фашисты устроили наземный погром. Я был на Пулковской горе весь день и всю следующую ночь и видел горящий Пушкин. Фашисты дорвались до дворцов. Они дорвались до дворцов, обещанных им Гитлером. Они волокли оттуда Гольбейна, они вырывали Руссо из роскошных переплетов, они… Где, в каких тайных подземельях хранится знаменитая янтарная комната, на дно каких озер сброшена драгоценная утварь, на каких подпольных ранчо меняют убийцы вывезенное из Пушкина серебро? В этот день Пулково открыло огонь по дороге, соединяющей Пулково с Пушкином. Немцы уже разгромили Пулковскую обсерваторию с воздуха, и теперь, грабя Пушкин, они мечтали о Пулкове.

Пулково. Немцы подошли к самой горе. Немецкие танки. Огнеметы. Бомбардировщики с немецкой аккуратностью бомбят каждый дюйм Пулковской горы.

Снова, так же как в дни августовского отступления, в одном батальоне, а иногда и в одной роте были смешаны люди из разных дивизий. Но тогда это смешение было вынужденным, главным было выбраться из немецкого мешка. Теперь люди смешивались в ходе боя, и чем напряженнее была немецкая атака и чем короче передышка, отделявшая ее от новой, тем меньшей была возможность разобраться, находишься ли ты в «своей» дивизии или уже в «чужой». Черные бушлаты дрались бок о бок с синими гимнастерками и зелеными фуражками. Ленинград в эти дни стоял насмерть от Финского залива до Ладожского озера, но каждому, от Финского залива до Ладоги, было ясно, что все решается здесь, в Пулкове.

Здесь, на Пулковской высоте, я впервые увидел командующего 42-й армией генерала Федюнинского. Я не заметил, высокого он роста или небольшого, молодой или старый, настолько он был слитен с окружавшей его массой людей, защищавших пулковский рубеж. День заканчивался, слабое солнце тянулось на запад, за ним шли тучи. Пошел частый мелкий дождик, земля, растоптанная людьми и машинами, быстро стала раскисать. Федюнинский медленно шел по разбитому ходу сообщения, но вдруг остановился, как будто что-то увидел. Командиры из его группы тоже остановились. Он подтянулся на руках и выбросил себя из хода сообщения. То же сделали и штабные. Воспользовавшись минутой затишья, сандружинницы собирали раненых и уносили мертвых. Быстро темнело, но Федюнинский продолжал смотреть в ту точку, которую заметил из хода сообщения. Тихо прошелестел снаряд, и сразу стало темно, как будто закрыли занавес. В полной тишине прошли бомбардировщики на Ленинград. Облачность не мешала им, они бомбили город неприцельно. Теперь я был довольно близко от Федюнинского, но лица не видел, а только различал контуры его плащ-палатки.

— Шестая дивизия народного ополчения занимает оборонительный рубеж по Окружной дороге, — сказал Федюнинский. — Это последний рубеж.

Тишина. Только слышно, как бомбят Ленинград.

Когда я думаю о Федюнинском, мягком, душевном, обаятельном и добродушном человеке, я никогда не думаю о нем как о бывшем солдате, хотя он был солдатом и великолепно знает солдата. Я думаю о Федюнинском как о генерале. Мы показываем в наших книгах больших ученых, но они потому-то и есть большие ученые, что знают науку и двинули ее вперед. Я не боюсь «возвеличить» генерала Федюнинского, сказав, что он знал военную науку и что Федюнинский, и Одинцов, и Михалкин, и Бычевский действовали на Пулковском направлении как образованные и талантливые полководцы. История не пройдет мимо их трудов. Она, история, займется не только великими битвами сорок третьего, сорок четвертого и сорок пятого годов, но и одобрит карту, на которой рукой Федюнинского написано: «Выбить немцев из города Урицка». Выбили. Через несколько часов немцы снова взяли Урицк, но появилась свежая карта с ясным военным планом, и снова немцев выбили из Урицка, а когда они снова заняли Урицк, это уже были не прежние немцы. Их было вчетверо меньше.

История не пройдет мима миллиметровки, на которой показан рубеж Урицк — Пулково — Шушары — Колпино. В Шушарах я услышал приказ Военного Совета фронта, согласно которому отход от этого рубежа считался тягчайшим преступлением перед Родиной.

Здесь, в Шушарах, я после трехнедельной разлуки нашел артиллеристов Семидесятой. Для меня это был счастливый случай, и я не знал, что они здесь, а увидев старых товарищей, даже испытал нечто вроде укора совести: как же могло случиться, что я ничего о них это время не знал?

Все здесь изменились, и мне показалось, что изменились больше, чем за те страшные дни, когда они пробирались по немецким тылам. Тогда они были страшно оборваны, небриты, раненые перевязаны неумело и черт знает чем, а многие еле держались на ногах. Сейчас, несмотря на осеннюю грязь, почти все были сравнительно чисто одеты, старались держаться подтянуто, команды отдавались по-особенному четко, и, что меня поразило, командиры козыряли и называли, как и до войны, красноармейцев на «вы». Но молодость, которая солнцем играла на их небритых лицах и под Сольцами, и в Теребонье, и даже после их партизанского похода, эта быстрая молодость уже кончилась.

Немцы здесь вели себя точно так же, как и в Пулкове. Они наступали непрерывно и, кажется впервые за эти три месяца, с каким-то тупым нежеланием сосчитать, что они потеряли.

— Сколько их всего, немцев-то, а, писатель? — спросил меня командир полка Сергей Подлуцкий, выпив водки и закусив, но я ничего не успел ответить: он как-то весь рухнул на стол, заснул неожиданно и так тяжело, как спит командир полка после трех суток бессонной работы.

Не знаю, сколько мы спали. Кажется, очень недолго. Но было почти светло, когда я услышал, что кто-то будит меня:

— Товарищ командир полка, товарищ командир полка!

Я открыл глаза и понял, что это вестовой Подлуцкого и что он просто ошибся.

— В чем дело? — спросил Подлуцкий, вскочив.

— Аничков с НП, — сказал вестовой, показывая на телефон.

— Подлуцкий слушает. Что там у вас? — Невозможно было понять но выражению лица Подлуцкого, что там происходит. — Сейчас я у вас буду.

Вестовой помог ему одеться. Только сейчас я заметил, что землянка пуста. Значит, все ушли раньше нас.

— Я с вами, — сказал я Подлуцкому.

Утро было дымное, туманное, пахло гнилыми листьями, пока мы шли, туман сонно сползал с изб, и поселок Шушары, так же дико разбитый, как и Пулково, медленно выплывал из кромешной ночи на свет божий.

Наблюдательный пункт полка. Аничков. Стереотруба. Кто-то из командиров наблюдает. Много знакомых лиц. Странно, почему так много людей на НП?

Подлуцкий нагнулся, схватил стереотрубу за рога и замер. Треща и посвистывая, проносились над НП снаряды. Наши к немцам. Немецкие к нам. Подлуцкий все сидел, и у меня уже начали затекать ноги. Потом он отошел и, быстро вынув из планшета блокнот, стал что-то записывать. Все молча смотрели на него. Стереотруба была свободна, я подошел, нагнулся и так близко, как будто это было на нашей стороне, увидел немцев. Немцы были заняты делом, которому им предстояло еще учиться и учиться: они строили блиндажи и землянки. Немцы окапывались… И это делали те самые немцы, которым надлежало штурмом взять Ленинград.

— Так сколько их всего, немцев-то, а, писатель! — спросил меня Подлуцкий и приказал вестовому отнести донесение в штаб дивизии.