У меня оставалось ровно на утреннюю булку и вечерний суп, а еще надо добраться до Гар дю Нор: завтра домой. И хотя я был приглашен на прощальный обед к моему другу Роберту Бюрону, и хотя он обещал проводить меня, но мало ли что могло случиться, и я крепко держал деньги на суп и автобус.

Все-таки я дал старухе пять сантимов, и она принесла мне большую желтую свечу, которая бог знает сколько времени горела, но так вся и не прогорела.

Невероятно медленно светало, кричал петух, скрипели ворота, хрустела булка; я поискал старуху, но ее нигде не было, а без нее я не хотел уходить. Наконец рассвело, появилась старуха, и мы попрощались. Я уже открыл ворота, но вдруг она меня остановила:

— Знаете, сколько ему лет?

— Кому?

— Моему петуху, разумеется…

— Не знаю.

— Одиннадцать лет! Вы еще видели в Париже петуха, который столько бы прожил? Когда он подохнет, я сделаю из него чучело, но думаю, что подохну раньше я. Он этого ждет, можете мне поверить!

Немцы в Париже… Дождь, узкий подъезд «Отеля де Суэц» и пьяные фашистские хари — это я еще как-то мог себе представить. И кафе «Тюрк», на углу Сен-Жермен, и девок, которых они лапают… Но немца в этой моей последней комнате!.. И хотя я понимал, что ничего этого там давно уже нет — ни старухи, ни ее приюта за одно су, чуть правее Пантеона, разве что древнюю арку сохранили, но я все время видел перед собой эту дьявольски старую старуху и ее черного петуха. А Пантеон? Что Пантеон? «Я-то был в Пантеоне или не был?» — спрашивал я себя, как будто только на этот вопрос мне и следовало сейчас ответить.