ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Безлунная ночь, бесфонарный сон; в ночи и во сне потухли белые вспыхи белогвардейского воззвания, над городом шелестели миллионы фиолетовых занавесей: ими закончили трагедию измученных выстрелами часов, часов, отягченных убийствами, пожарами и россказнями. Город покрылся наглухо тучами: теплом пыхала мертвая зыбь к городу каждую ночь приближающегося моря.

На пристани, что по Приречной улице, куда нынче днем подплыл пароход с маратовцами, квохчет слабосильная динамо-машина, и по тому темному движению, которое бесшумно кипит на дворе, чувствуется, что здесь дирижирует Дизель: все сосредоточено, осведомлено, как на фабрике. Гудит однообразное брюхо парохода красноармейцами.

На Козьем Бугре, перед огромной туманной прорехой, в непроглядном навесе над за железнодорожными полями, как дождь каплет, усиливаясь и слабея, перестрелка.

Но Козьим Бугром на пристани заняты мало: вторая очередь. Самое важное: белогвардейцы считают матросов нейтральными, почти союзниками, — это на руку. Совместная воля направлена сейчас на Кремль, — не до Козьего Бугра теперь; план выработан морской коллегией. Впереди всех пойдут матросы: им задание — проникнуть в Кремль. Второй батальон маратовцев, прибывший на пароходе, сейчас же запрятанный в трюме, займет все прилегающие к Кремлю улицы, разбившись для этого на патрули и постепенно, но быстро, стягиваясь к воротам Кремля.

Командиру матросской роты

товарищу БОЛТОВУ

войти с матросами в Кремль, снять белогвардейские караулы и ликвидировать главарей.

У одного тихо захваченного офицера перехватили пароль.

Пропуск: — ствол.

Отзыв: — Саранск.

Без шума: нужна западня, мышеловка… только шелест матросских клешей и тенькает изредка винтовка.

Огромная однообразная мысль: с утра в Кремле будет западня, будут тухнуть золотые погоны с шефскими коронами.

Маратовцы заливали улицы темной лавой.

— Хоть бы один патруль. Слабо, белая гвардия!

С этой мысли начиналась победа. Маратовцы сливались с темнотой, становясь повсеместными, как ночь, как темнота, и сужались улицы, запруженные маратовцами.

Белый Кремль — ярче, ближе — белый: будто обглоданный жестокой пастью синих ночных льдов он стоит, как скелет, не обмякая и не сплываясь.

За последний месяц большевики наладили на колокольне собора прожектор; шестиверстный луч качался над городом, тычась в облака, грозя полям и небу, и очень был внушителен этот широкий, всепроницающий — вплоть до скрытых контр-революционных и вообще преступных намерений — меч, а вот белогвардейцы не сумели наладить прожектор: молчит городская электро-станция.

И так же, как обыватели ругали большевиков за дезорганизацию и беспорядок, так и матросы, пробиваясь сквозь плотную темноту, липнущую к синим широченнейшим их бушлатам и клешам, ругали:

— Дезорганизация.

Кремлевские спят вповалку, тело к телу свалившись по всем углам, у стен и в закоулках. В Кремле остались одни полушубки на запасливых ребятах из деревень, — городские, местные, слободские мобилизованные разбрелись по городу.

Дыханье ли, шум ли далеких машин на пристанях, только кажется эта ночь мощным цилиндром; мощным дыханием земля, как поршень, зыблет и нагнетает повсюду непроницаемую сырость, глушащую перестрелку, отдающуюся каким-то резиновым поскрипыванием.

В темных кремлевских воротах на желтом зрачке двух керосиновых фонарей отразился караул, насаженный на винтовки.

Одно огромное сердце шумно бьется, работая над густой неповоротливой кровью, одна пара глаз с зрачками в тарелку величиной бессонно глядит в лампу у потолка, одно огромное тело свалено на пол, один костяной котел ворочает густую ни с кем не поделенную мысль, синие губы вышептывают шопот

общий!

гауптвахта сжевала в слипшийся ком арестованных за день.

Советские, партийные, ответственные, стоящие на платформе…

Когда?

Сейчас, должно быть?

Мысль кажется столь же вещественной, сколь непроходимы и не одолимы эти проплеванные стены, мысль формулируется в элементарнейшие, как резолюция, слова.

За часовней, у белой стены.

Там еще никого не расстреливали, но в этой комнате так решено, как решено, что предвидеть во всех подробностях ближайший час — совершенно обыкновенная вещь.

Приблизительно так поворачивается мысль, блестя глянцевитыми масляными стенами гауптвахты:

Черное небо над дымным потолком.

Холод проникает в мозг и в костях, как по трубам, гуляет холод.

Все падает в черный холод.

Там ничего нет. Не предвидится.

Одно тело, одна мысль. Здесь никто не молится. Не хочет. Не будет. Не до того. Шепчет или молчит. И все — шепчет: когда же? Молчит — все равно: когда же? Переливается мысль холодом по костям: все равно. В углу хрипнуло, как мышь по бумаге. Дрожь общая.

Кто-то сказал ременным голосом, кожаным звуком, засмеялось в том углу, где хрипело. Может засмеяться все.

Опять лежит, глядя в до-красна закопченную лампу одной парой глаз.

Лампа качается, надо ловить, качается, как каюта, комната качается с шумом, в голове стена. Мертвая зыбь пристальных глаз: не то сеть, не то зыбь. Непонятно.

Хлоп дверь.

Звякают.

Как произошло, что несколько человек у двери вскочили?

— На допрос!

Раскололось тело, оказалось — люди. Стали отодвигаться, послышался стон, сдвинули помятого сегодня утром товарища. Полный такой лежал в углу один, плакал, смеялся и похрипывал.

А сейчас?

Выстрелы?

Нет, не слыхать. Правда. Допрос.

Безразлично.

Темнела, сливалась комната в желтую закопченную сферу.

Молчат.

Молчит.

Точка в потолке над большим единым телом с одной мыслью, которая не может сойти с ума.

Не может.

Не сойдет.

А только и надо лязгнуть зубом:

тогда сойдешь.

А вот не можешь, потому что сжаты челюсти, до боли, как у бульдога, мертвой хваткой.

Молчат.

Черно.

Пятна на стене.

В пятнашки играть.

Не сойдешь.

Выжимают как серую тряпку

ДОПРОС.

В желтой комнате как желтые пчелы летает колющий керосиновый свет «молнии». Синие пчелы роятся дымом.

Качаются до тошноты нелепые слова.

Тошнота.

— Прошу не плевать.

— Хам! — крикнул рыжий офицер сплюнувшему.

— Ваше имя?

— Должность, занимаемая при Советской власти?

— Член большевистской партии?

— Можете итти.

Все это известно. Все это для того, чтобы написать на серой графленой бумаге:

РАССТРЕЛЯТЬ

и пониже под этим криво

полк Преображенск

Когда вышли из желто-синего жужжащего улья в сырое обложение ночи, то все почувствовали себя отдельными и необычайно единодушными. Когда один тонко запел: «вихри враждебные веют над нами», — почему-то — это, — то другие тоже тихо и тонко подхватили: «темные силы нас злобно гнетут», и конвоировавшие офицеры промолчали, подумав: «молодцы», медленно довели допрошенных до гауптвахты и вернулись передать, что «молодцы… не трусят».

— Следующую партию!

— Погодите. Капитан Солоимов, проверьте караулы. Это мобилизованные не солдаты, а навоз.

— Им через полчаса сменяться, господин полковник, до утра будут стоять офицеры.

— Правильно. Очень хорошо. А все-таки пойдите.

— Слушаюсь.

Со шпор скатился расколовшийся по полу звон.

Полковник Преображенский усмехнулся дряхлой улыбкой.

— Какой вы бодрый человек, капитан, — сказал он и, обратясь к другому, приказал:

— Поручик Голохвостов, выберите добровольцев для…

…экзекуции из господ офицеров. Приступите немедленно.

Вернулся капитан Солоимов и бодро прохрипел:

— Благополучно.

Полковник Преображенский потянул его за китель к себе и зашептал:

— Как Голохвостов — годится?..

Солоимов понял:

— Послать в штаб Духонина? Вполне!

— То-то, а у меня сорвалось как будто… Человек чувствуется.

Прошептав это, полковник резко оттолкнул капитана и распорядился уже в пространство:

— Что на Козьем Бугре? Пошлите ординарца.

В зрачке ворот отразились матросы.

— Стой, кто идет!

— Свои.

— Пропуск.

— Ствол.

— Ствол. Где караульный начальник?

— В сторожке.

— Позови его.

— Сейчас.

— Мы вас сменять пришли.

— Вот он идет.

— Мы сменять.

— Отзыв?

— Саранск.

Человек двенадцать матросов вывалилось в темноту направо. За ними еще партия.

— Ну, и солдаты!

— Дезорганизация.

— Ш-ш. —

Матросы продвигались к ожерелью освещенных окон.

— Там штаб.

— На дворе-то пусто.

Командовал тов. Болтов.

— Со мной идут десятеро. Вот эти. Остальные здесь. Услышите выстрелы, бегите к нам помогать, а двое — Анощенко и Чистов — к воротам. Красноармейцев сюда. Сразу занять все здания. Зря не палить.

— Везет. Даже караула при дверях нет.

— Некому.

Лестницей. Скрипит.

Он сорвался со стула, одутловатый и бледный, сверкнув погонами.

— Что надо?

Глянули. К столу прилипли трое во френчах, у двери из двоих серая капля: арестованные:

допрос.

— Что вам надо?

Матросы пружинят; стали стальными; глаза округлились; у матросов звенят мускулы.

— Кто здесь полковник Преображенский?

— Я.

— Мы… к вам.

Четверо офицеров. — Десять матросов.

Ворвался Болтов.

Лента затрепалась сзади.

Руку в карман.

— Вы — полковник? —

Схватился. —

— Да. —

руку к кобуре.

— Нет!

Треск. Как щебень посыпалась комната.

— Нет!

Синий дымок на звякнувшей лампе.

Упал.

В пыльной свалке темно, только из соседней комнаты ринулся свет и со светом закручивали троих загремевших было шашками, закрученные навалились на полковничий труп.