— Стой! —

— Держи их! —

— Стрелять будем. Стой! —

Сразу после остановки закрытого верха пролетки выросли на мостовой лошадь в мыле и извозчик.

— Кто такие?

— Рассказывай — «коммерсанты».

— Знаем мы таких купцов.

— Это комиссар по разгрузке: я — таскаль — его видел.

Увели.

— Много их расплодилось с января месяца, как грибов в дождливое лето.

— В Кремль повели.

— Там: стенка.

— Пущай, они извозчику заплатят. Небось, сколько казенного добра накрали.

Чмокнула пуля лоб мостовой

— это — инструктора —

по поверхности шапок расходятся медленные круги; пули ложатся чаще, выбивая легкую пыль; по земле — воронки; толпа разбегается, залегая за выступы домов.

За углом остановилось несколько молодых парней в полушубках.

Рассказывают подбежавшим и выжидающим перерыва в перестрелке:

— В Комиссариате, в этим, военном наши ребята одну ораторшу прихватили. Она сначала как сомлела, очухалась, когда ее уж под руки взяли вести. Ну, конечно, тут не до обыска. А она сразу отпрянула, моментально становится к стенке, выхватывает в момент браунинг, такой капельный, и прямо себе… В грудь метила, в сердце, да дрогнула, или об стенку, неудобно, повыше пуля пошла, как будто к плечу.

— Мы ее знаем, она к нам в волость приезжала, речь говорила.

— Вы сами чьи? — Бой-баба. —

— Мы Высоковской волости. — Да, уж!.. —

— Упрямая, должно быть, стерва. —

— Откуда же она браунинг взяла? — Такой маленький, говоришь?

— Им всем выдают, партийные. —

— Все что угодно: самозащита. — У них бомбы есть. —

— На Козьем Бугре ихнего рийенного председателя поймали. В клочья изорвали подлеца.

— Ну, плакать не будем. Нас самих, мобилизованных на смерть, хотели гнать.

Стихло.

Прошел взвод.

— Золотые погоны — впереди!

— Смотри-ка-сь, как саранча налетели.

— Тоже, братцы, — хищные вороны.

— Ну, этих — мы лучше большевиков знаем.

— А инструкторская школа не сдается. Молодцы-ребята.

— Не сдается — выжигать будут.

— Выжигать?

— Обязательно будут как тараканов.

Господин какой-то храбро засиял панамой.

— Выжигать — испытаннейшее средство в нашей гражданской войне.

В январе от этого средства сгорела треть центральной части нашего города.

Здесь только успели обсудить известие, а уж кулебякоподобный огромный дом — гостиница «Виктория» — в кровь разбит шелестящими кулаками пожара, как будто не дым, а багровые кровоподтеки вспухают на коричневых стенах. Там внутри рвутся выстрелы, они кажутся умирающими внутри.

С улицы стоят мобилизованные и офицерский отряд.

Пулеметы глотали за лентой ленту, обводя тонким носом по черным впадинам вытекающих дымом окон: хорошо работают Максимы.

Залп из окон сорвал вдалеке листья: улице встретился городской сад; вдоль по улице шли пули, ломаясь у каменного фундамента ограды и дробясь по огромной глыбе какого-то памятника.

Дом задыхается дымом; комья удушья — гуще и гуще; гуще с шумом вырываются кверху клубы.

Залп

по листьям, по камням —

и взрыв одиночных выстрелов.

Неистовому небу пламя грозит тяжкими кулачищами, выласкивая крышу, тлея по стропилам чердака. Оно уже томится целый час, рвясь и толкаясь, не в состоянии прошибить необходимую брешь.

Залп.

Это — агония. Выстрелы и в самом деле рвутся внутри, не пробивая дымной брони, не ложась по булыжникам.

— Те-те-те! Это ведь они друг по другу.

— Передайте капитану Дуклееву: он фанатиков не видал, не верит.

Штабс-Капитан Дуклеев окончательно к ответу высох и сообщил:

— Недурно пляшут египтянки.

— Г-гаспада офицеры! — раздалась команда.

Вдруг на углу обгорелое окно исступленной судорожной рукой — какая-то фигура, обезумев, мелькнула в дыму — швырнуло охнувшую бутыль бомбы, от которой в озверелый шорох пожара (пожар озлился гуще) ворвался дребезг и лязг: лопались стекла; булыжники метнулись к стеклам.

— Берег голубчик на дессерт.

С грохотом оторванных у пламени выстрелов пожар тучнеет. Он пухнет, как Бахус, шатаясь над крышей, мгновенно пухлые выпуклости жирных мускулов резануло пламя; над крышей воцарилось зыблющееся множество дымов.

— Кончаются.

— Снимать пулеметы!

Отряд офицеров уходил к Кремлю, ведя впереди вооруженных мобилизованных.

— Этих голыми руками не возьмешь.

— А раньше-то? Их брали голыми руками?

— Как бы на другие дома не перемахнуло.

— Перемахнет!

Перемахнет. Перемахивает.

Горячкой и горячечной сыпью искр заражается побагровевший угол соседнего дома, сухие языки лакомо облизывают стены, на которых уже появляется легкое написанье дымков, пропадающих как симпатические чернила.

— Ну, теперь пойдет!

Оборачиваются; впереди кремлевские ворота.

— А все равно не жить. Пускай горит.

Визжал:

— Это черт знает… Кто приказал?

Капитан Дуклеев высыхал.

— Не могу знать. Кому в голову пришло? Подожгли, господин полковник.

С тыла Кремлю, там, где он горбом выставил зубчатую башню на взлете холма, вдоль реки пролегла садами Приречная улица, украшенная как бусами беспрерывным рядом пристаней.

В воротах пристани, теперь превращенной в военную выкатился полый желтый ком стали: автоброневик «ГРОМОБОЙ», принадлежащий морскому ведомству. В ворота его выставили на руках: мотор броневика был непоправимо испорчен; выписали из Петрограда новые части, но покуда не получили.

— Если бы он исправный был, этого бы не было.

Рядом с мертвым броневиком стыл усиленный матросский караул, сжимая прогретые потными руками винтовки.

Окружные сады тихи; тихи предместья; пристани ближние замерли совершенно; такой тишины здесь не было лет двести; так тихо бывает только на опушке огромного бора. Падавший из города шум глох в садах. Но броневик «ГРОМОБОЙ» недоверчиво поворачивал изредка в башенке, над черепом и скрещенными костями, пугливое дуло малокалиберного орудия.

Двор пристани уже с июля месяца охраняется от посторонних; на дворе безлюдно: нет и матросов; непривычное безлюдье настораживает; во двор со всех углов натыканы пулеметы; воздух кажется разреженным.

Сейчас осторожно сгружают второй батальон Советского имени Марата полка (это тот батальон, что был отправлен на пароходе). Небольшой пароход, везший красноармейцев, подошел незамеченным из города; город и Кремль были расположены вниз по течению реки, пароход пришел сверху; да и не до того. Но такова была сила этой духоты, разреженности, душившей и жегшей, что говорили хриплым шопотом, каким разговаривают в церквах старосты у свечного ящика. Сгружаясь, сбивались в закрытых помещениях: в складах, в конторе пристани, полурота осталась даже в каютах, дрожащих вместе с жаркой работой машинного отделения.

Красно-зеленая масса красноармейцев густо приправлена синими матросскими воротниками.

Повесть:

— «Утром приходила делегация от офицеров. Завели музыку: „Вы за что? Вы за кого?“. Нас матросов мало. Некоторые сдрейфили было. Офицеры, конечно, заливают, что все рабочие против Советской власти и хотят Учредительное Собрание».

— Ну, а вы что?

— «Нас, матросов, мало. Мы — ничего. Сказали, что как рабочие, так и мы. Прямого, конечно, ничего не дали понять, но сказали, что против рабочего класса мы не пойдем. Потребовали, чтобы нынче вечером разрешили собрание союза металлистов на заводе, мы там устроим совещание».

— Ну, что же, разрешили?

— «Сначала они закобенились. Но у нас в морской коллегии член товарищ Болтов, так тот их вокруг пальца обвел. „Да вы, — говорит, — не бойтесь“. Те конечно: „Мы и не боимся. У нас сила“. Ответа они прямого не дали, не запретили, а раз не запретили, то значит, можно собрание».

Красноармейцы куражатся.

— Значит, то да се, а так сказать, ничего особенного, в сущности говоря.

— Ну, теперь, конечно.

— «Что „конечно“. У нас тут нашлись сачки, провокаторы, человечка три. Баломутят братву: нас мало, рабочие за них, надо итти присоединяться. А тут мы еще военного комиссара в трюме спрятали. „Так его, говорят, надо выдать“. Подлецы. Ну, с ними долго Болтов не разговаривал. Их взяли и отвезли на баркасе к морю».

— Зачем?

— «Плавать учиться. В мешки еще здесь зашили, чтобы видели и не шебаршили. Баркас еще обратно не приходил».

Остро разнесся запах гретых консервов.

Сели обедать.

Шопот.

Проклятья:

В Бога.

В веру.

В крест.

В красной лакированной кают-кампании вооруженного судна «Молния» бело, как в ацетиленовом фонаре, от бледных лиц, волненья, тика и того пониженного шопота, который бьется во всех углах пристани, а главное от льющейся в иллюминаторы свинцовой сырости, которую сообщает солнечным лучам речная гладь.

— Придут опять или не придут до вечера?

— Забыли.

— Нет, не придут теперь. Третий час. Засуматошились. Не так-то легко взять одну инструкторскую школу.

— Эх, товарищи, что делает наша дезорганизация. Ведь нас, благодаря этому факту, голыми руками берут. Прежде всего надо держать связь. Ведь мятежники скопом нас одолели. А не соберись они скопом… Или мы бы были организованы…

Из трюма, спрятанный там с утра, пришел губвоенком Лысенко, он сбрил бороду, отчего стал малорослым и малолицым до неузнаваемости.

— Надо, товарищи, спасать положение.

Он твердо упирается в привинченный к полу стол.

— Завтра будет поздно. Войска, обещанные Калабуховым, пришли. Сегодня ночью надо, во что бы то ни стало, пробиться в Кремль.

— Легко вам говорить, тов. Лысенко. Как пробиться? Это не то, что, имея гарнизон, коммунистический отряд, роту чрезвычайной комиссии и инструкторскую школу, до мятежа довести город.

— Тов. Болтов, сейчас не пререкаться надо.

— Есть. Замолчал.

— Пробиться нужно и пробиться можно. Надо снять белогвардейский караул у ворот. Матросов могут пропустить, — ну, сказать, что они делегация, что ли. Их как своих считают.

— Я пойду, — сказал Болтов.

Еще никто не видит ночи. Поэтому все слова падают как пустые, полые, несбыточные. Но говорить о словах кто же будет?