Подбежали немецкие женщины. Они с плачем ринулись в кирху. Пострадала только одна девочка лет девяти. Трое советских воинов были ранены. Восемь эсэсовцев, обстреливавших деревню с колокольни, были уничтожены огнем танков. Красноармейцы обыскали кирху и вышли строиться. Немки бросились к ним, протягивая бойцам часы, кольца, какие-то узелки. Пехотинцы отворачивались от подарков, жестами и отдельными немецкими словами объясняя, что они должны были спасти детей. Я попросил своего переводчика объяснить все женщинам. Еще долго стояли изумленные немки и смотрели вслед уходящим в неизвестное советским воинам. Если бы они видели, какие добрые и радостные были у них лица!

Решающий удар

Апрель пришел солнечный, ароматный. Весна бушевала в поле, в лесу, в садах. Дни стояли теплые, какие в Ленинграде бывают разве только в конце июня. Вся армия [80] жила напряженной подготовкой к наступлению. «Когда?» У каждого бойца и офицера, провоевавшего хотя бы год, имелись сотни примет приближающегося наступления. Но ни одна из них не отвечала на главный вопрос — в какой день и в какой час.

12 апреля группу руководящих работников штаба армии вызвали на командный пункт Берзарина. Мы были уверены: час пробил! Однако нас поздравили с правительственными наградами за участие в Висло-Одерской операции и вручили ордена. Я получил орден Красного Знамени. Обычно такие церемонии производятся накануне больших наступлений и боев. Все так и подумали, что «вручат награды, поздравят и объявят о наступлении». Но о наступлении не было оказано ни слова.

А 15 апреля мне позвонил генерал-майор Е. Е. Кощеев и спросил:

— В каком состоянии ваш «виллис»?

Я шутя ответил:

— В полной боевой готовности, хоть сейчас в Берлин!

— Вот и хорошо. Нам с вами надо сегодня к двадцати часам быть на плацдарме. На НП армии будет заседать Военный совет.

— А что надо подготовить?

— Будут артиллеристов слушать... Если есть какие ЧП, касающиеся их, запомните. Только с собой никаких справок и записей.

Засветло мы добрались до Одера и свернули в ближайший лес, чтобы дождаться темноты. Кощеев сидел рядом с водителем, я и охрана — сзади. Стоило нам свернуть с дороги и направиться к лесу, как нас остановил дорожный патруль. Генерал показал удостоверение, нас пропустили, но через каждые двести — триста метров снова проверяли документы. Лес был забит танками.

В назначенное время мы были на армейском наблюдательном пункте. Прошли прямо к генералу Ф. Е. Бокову. Встретил он нас приветливо, был необычно весел и сразу же спросил:

— Чайку хотите?

— Мы вообще-то не ужинали, — намекнул Кощеев члену Военного совета.

Боков рассмеялся, позвал ординарца и распорядился подать ужин на троих. [81]

— Военный совет в котором часу? — поинтересовался я.

— Все будет в свое время, — уклончиво ответил Федор Ефимович.

Не успел ординарец накрыть стол, как вошел начальник особого отдела армии, а за ним председатель военного трибунала. Все мы дружно и активно помогали Военному совету решать боевые задачи. Особый отдел обезвредил десятки шпионов и диверсантов, заброшенных в тыл армии. За весь период боевых действий 5-й ударной армии не было ни одной диверсии и ни одного террористического акта. Деятельность военного прокурора армии, председателя военного трибунала и начальника особого отдела («Смерш») тесно переплеталась, и от их слаженности в работе, их деловитости и принципиальности в значительной степени зависел уровень законности в армии. Война подкатывалась к Берлину, и нам троим было приятно сознавать понимание обязанностей друг друга, взаимное уважение и тот общий вклад, который внесли эти три органа в укрепление боеспособности армии.

Почти в полночь позвонил Берзарин, велел всем идти к начальнику штаба и добавил, что сам будет у него через минуту.

В просторной землянке нас встретил начальник штаба армии генерал-майор А. М. Кущев. Был он невысок, с густыми, сильно седеющими волосами. Тонкие губы Александра Михайловича были поджаты, и тот, кто не знал генерала, мог подумать, что он по натуре брюзга и всегда чем-то недоволен. На самом же деле это был на редкость душевный и гостеприимный человек, имевший огромный авторитет у подчиненных.

В землянке уже находились командующий артиллерией генерал-майор П. И. Косенко, член Военного совета по тылу полковник В. Я. Власов, начальник оперативного отдела полковник С. П. Петров, начальник разведотдела полковник А. Д. Синяев и другие ответственные офицеры штаба. На подставках висели две огромные карты, а третья лежала на столе. Полковники Петров и Синяев делали на них какие-то пометки. Вскоре вошел Н. Э. Берзарин. Все встали. Поздоровавшись с каждым за руку, командарм подошел к столу:

— Прошу садиться. — Берзарин положил на стол небольшую желтую папочку и спокойно, совсем по-будничному сказал: — Мы, товарищи генералы и офицеры, пригласили [82] вас на особое заседание Военного совета... Пригласили для того, чтобы сообщить вам: начинаем наступление на Берлин! Поздравляю всех с этим событием!..

Командарм умолк. Глаза его сияли, и чувствовалось, что и он не в силах сдержать своих чувств. Но через несколько мгновений Николай Эрастович начал спокойно и четко излагать задачи войск, подчеркнув, что они почетны как никогда.

Снова, как и в Висло-Одерской операции, наша армия наступала в первом эшелоне главной группировки фронта, снова ей предстояло ударом с плацдарма взламывать оборону врага, обеспечивать ввод в сражение той же 2-й гвардейской танковой армии, а затем вместе с соседними 3-й ударной и 8-й гвардейской армиями штурмовать столицу фашистского рейха.

Я слушал Берзарина затаив дыхание. Он называл населенные пункты, дивизии, бригады, перечислял командиров соединений и частей, подходил то к одной, то к другой карте, а мне казалось, что говорит не Берзарин, не командарм 5-й ударной, а народ, вся страна, что именно они указывают нам дорогу, намечают этот мощнейший удар по врагу. Именно мощнейший! Еще никогда за всю войну наша армия не имела столько сил. В докладе командарма поражало то, что семикилометровый участок обороны противника будут прорывать 6 дивизий, более 1800 орудий, 360 танков и столько же «катюш», а с воздуха армию поддержат штурмовики и истребители двух корпусов 16-й воздушной армии.

И чем подробнее излагал задачу Берзарин, тем я больше и больше убеждался, что все будет именно так, что нет такой силы, которая могла бы помешать осуществлению планов, что победа продиктована и подготовлена всем ходом войны, что она закладывалась уже в 1941 году под Минском, Смоленском, Москвой, на широких просторах Родины. Затем были заслушаны командиры и начальники политотделов корпусов и некоторых дивизий о готовности к наступлению.

В конце заседания выступил генерал Боков:

— Я должен сказать, товарищи, что приказ о наступлении никогда не был так желаем, как сейчас, когда занимается тысяча триста девяносто пятый день войны. Это не значит, что надо успокоиться: мол, раз воины неудержимы в порыве добить врага, то политработникам и командирам делать нечего. Надо настойчиво продолжать разъяснять [83] личному составу характер нашей войны, войны справедливой, несущей германскому народу не покорение, а избавление от фашистской чумы. — Член Военного совета вышел из-за стола и, подойдя к карте, продолжал: — Мы вступаем в Восточную и Центральную части Германии. Завтра и послезавтра мы столкнемся с немецким населением. Надо, чтобы вы помогли создать такое отношение к нему, которое можно было бы назвать социалистическим. Я не случайно употребил такой термин: он самый подходящий и означает, что мы обязаны оберегать мирных людей Германии от неизбежных последствий боевых действий, заботится о культурных ценностях, памятниках искусства, жилищах, оберегать стариков, женщин, детей и беспощадно истреблять фашистов — врагов человечества; мы должны помочь немцам осознать, кто их привел к такому печальному концу, — вот что я разумею под термином «социалистическое отношение». Верховный Главнокомандующий товарищ Сталин не раз подчеркивал, как вы знаете, что нельзя смешивать Гитлера и немецкий народ... Еще в сорок втором, в очень трудные для нашей Родины дни, им были сказаны слова: «Гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское остается...»

Когда все вопросы были разъяснены, Берзарин поднялся, взял указку и, подойдя к карте, спокойно сказал:

— На этом заседание Военного совета закончим. Следующее заседание соберем вот здесь, — и он ткнул указкой в окраину Берлина.

...В четвертом часу ночи мы с председателем трибунала армии П. П. Павленко в сопровождении военного прокурора подполковника юстиции А. В. Колосова добрались до наблюдательного пункта 266-й дивизии генерала С. Н. Фомиченко и попросили, чтобы нас сопроводили на наблюдательный пункт полка. Начальник политотдела полковник В. И. Логинов вызвал связного.

— Только будьте осторожны... — предупредил он.

Я не раз участвовал в наступлении. Все начиналось обычно на рассвете с того, что в небо взлетали ракеты и сразу же вступала в бой артиллерия. Пушки и минометы взламывали передний край обороны врага, уничтожали его огневые точки, деморализовали солдат противника, самолеты сбрасывали сотни авиабомб, а когда начинало рассветать, шли вперед пехота и танки: в светлую пору командиру легче управлять боем. [84]

Но не так все началось 16 апреля... Берзарин, видимо из предосторожности, сказал о начале наступления на Берлин, не уточнив часа. Но по всему, что мы видели на плацдарме, по той затаенной тишине и настороженности, по тому, что не спал ни один красноармеец и офицер, и я, и Павленко понимали: вот-вот этот час грянет. Усевшись за бруствером глубоко прорытого хода, соединенного с несколькими хорошо оборудованными землянками, мы сидели молча и думали каждый о своем. Ночь была тихой, весенней, такой же, как в моей Семеновке на Черниговщине, где я родился и вырос. Ласковое небо, пряный запах луговых трав и только изредка вспыхивающие ракеты напоминали, что это военная, фронтовая ночь.