На допросе у следователя она показала: «Как-то, это было в начале сорок второго года, нас, человек сорок, построили во дворе лагеря в одних платьях. Шел снег. Вскоре вместе с комендантом появились немецкие гроссбауэры. Они прибыли, чтобы подобрать себе батраков. Они ощупывали мышцы рук, ног, даже в рот заглядывали. Было очень обидно — будто мы скотина. И все же я боялась, что меня не возьмут. Я уже не в силах была терпеть голод — умирало каждый день до сотни женщин и подростков. Мы слышали, что бауэры заставляют работать день и ночь, но у них можно выжить и не умереть с голоду... Я оказалась в числе отобранных.

...В лагере перед отъездом нам разъяснили: мы будем работать в немецком сельском хозяйстве от лагеря и наш побег все равно что побег из лагеря. Кто убежит — конец один: расстрел. Приехали ночью. Немец втолкнул меня в сарай и запер.

На рассвете открылась дверь, и я увидела того же немца и с ним немку лет сорока. Осмотрев меня с ног до [66] головы, она предупредила: «Запомни, девка, будешь вставать в пять утра, дашь скоту корм, покормишь — будешь чистить стойла. Не вовремя накормишь — высеку. Будешь сидеть без дела — высеку. Хорошо будешь работать — три раза корм... Будешь таскать с грядок или из погреба — высеку».

...Ходила все время голодная. Однажды, это было летом, я не выдержала и стащила три или четыре морковки из тех, что фрау отпустила для свиней. Били меня отчаянно».

Вопрос следователя: И часто такое было?

Ответ: Били по всякому поводу. То лошади якобы плохо почищены, то навоз в свинарнике не убран, то корова будто бы недодоена...

Вопрос: Сколько времени это продолжалось?

Ответ: Около двух лет. Я уже дошла до того, что решила или бежать или повеситься... Но не смогла — уж больно я верила, что придут наши. Жила надеждой на вызволение. Потихоньку привыкла к немецкому говору, стала понимать, что они говорят промеж себя, но виду не подавала. Они ведь не считали меня за человека, я для них была вроде бревна или той же скотины. При мне, не стесняясь, болтали обо всем. От них и узнала о победах нашей армии и решила во что бы то ни стало дожить до этого светлого дня. Как-то случайно подслушала, пан сказал: «Русские уже в Польше, вышли за Варшаву». Фрау Карла предупредила: «Теперь они отомстят всем немцам и нам тоже... Надо убрать эту девку. Она продаст нас».

Вопрос: Когда был такой разговор?

Ответ: Дней за десять до вашего прихода. На дорогах уже появились беженцы-немцы.

Вопрос: Что же вы предприняли?

Ответ: Я решила бежать. Это можно было сделать только ночью. Но они словно догадались — стали закрывать меня на ночь на замок. Ночей пять я не спала. Под своим топчаном сделала небольшой лаз в соседний отсек к лошадям. Оттуда можно выбраться в сад через чердак... С вечера до нашего хутора доносилась орудийная стрельба, по всем дорогам отходили немцы, и в полночь я решила бежать. Вдруг слышу: гремят запоры. Подскочила к двери, глянула в щелку: пан Фридрих стоит с ружьем. Рядом с ним, с фонариком, фрау Карла. Мне стало страшно, и первые минуты я не могла сдвинуться с места... [67] Потом опомнилась, рывком подскочила к топчану, нырнула в лаз и через конюшню выбралась на крышу и к лестнице... А лестница, может, за метр от двери в мою конуру. Глянула вниз, а они уже заходят туда. Я быстро спустилась, захлопнула дверь и задвинула засов.

Пан Фридрих громко закричал, а затем раздались выстрелы. Больно резануло в плечо, и тут я, не помня себя от боли и злости, подбежала к каменной яме — там был керосин, — схватила ведро и выплеснула на дверь. Потом схватила стоящую на крыльце горящую лампу и швырнула туда же. Карла дико завизжала. Зафыркали и заржали лошади. Я выпустила их, потом коров и свиней и, услышав не крик, а настоящий рев пана Фридриха, бросилась бежать... На рассвете нашла небольшую, заваленную хворостом яму и забилась в нее... Пришла в себя от крика: «Эй, фрау, вылезай!» Это были наши, русские, красноармейцы... Им-то первым и рассказала, что натворила ночью... Они же и сказали, чтобы шла в комендатуру. Я понимаю, что меня будут судить и должны судить. Прошу только судить меня не здесь, а отправить в родное село... Может, жива еще мама, может, и брат вернулся с войны...»

Судебно-медицинский эксперт подтвердил ранение в правое плечо дробью и сделал заключение о необходимости неотложной операции, чтобы извлечь застрявшую дробь. Он же подтвердил наличие следов систематических истязаний.

— Ваше мнение? — спросил я у прокурора дивизии.

— Честно говоря, жалко девушку, но есть ведь строгое указание о борьбе с самосудами. Случай скверный... Такого нельзя допускать.

— А не кажется ли вам, что здесь налицо самооборона? Ведь ее хозяева пришли ночью в сарай, чтобы «убрать» ее.

— Согласен, но когда она закрыла за ними дверь, ей уже ничего не угрожало... Она могла убежать без поджога.

— А погоня? У немца были лошади, он хорошо знал местность и сразу бы обнаружил ее.

Оба мы были взволнованы судьбой этой женщины, типичной для сотен тысяч советских людей, угнанных гитлеровцами в неволю и обреченных на каждодневные страдания и на постепенное уничтожение.

— Еще одну деталь надо учесть, — добавил я. — Она [68] ведь совершила это до прихода наших частей. Нельзя же забывать и о том, что по ней стреляли и ранили ее... В общем, нет в ее действиях состава преступления. Дело прекратите, положите ее в госпиталь, подлечите и отправьте на Родину.

Только через полтора месяца, после двух операций и лечения физического и нервного истощения, женщина была отправлена на Родину.

* * *

Занималась весна сорок пятого года. Все сознавали, что это последняя военная весна, и чувствовали себя приподнято, были полны ожиданием больших перемен. Часто за ужином, когда удавалось собраться всем работникам прокуратуры, мы мечтали о завтрашнем дне. Что будет с нами, когда кончится война? Неужели вся наша такая дружная и тесная семья распадется, разъедется, не будет ежедневных встреч, бесед, общих мечтаний?

На войне, как ни при каких других обстоятельствах, необычайно четко кристаллизуются отношения между людьми. Столкнувшись, они либо навеки становятся друзьями, либо навсегда сохраняют неприязнь друг к другу. Такое происходит, вероятно, потому, что фронтовая обстановка необыкновенно полно раскрывает в человеке его душевные качества и способности, обнажает все хорошее и выявляет скверное, наносное, негативное. Либо происходит притирка друг к другу, ко всему коллективу, либо выявляется полная психологическая несовместимость.

В создании слаженного, дружного и работоспособного коллектива прокуратуры армии решающую роль сыграла наша партийная организация. Возглавлял ее помощник прокурора армии майор юстиции Алексей Николаевич Школьников. С армией он прошел путь от начала ее формирования до Кишинева. Под Кишиневом был ранен и отправлен в тыл. Это был прямой, принципиальный и честный коммунист. Наши партийные собрания проходили в любой обстановке, на них обсуждались самые актуальные вопросы деятельности прокуратуры, при этом всегда остро, деловито. Партийная организация, не стесняясь, предъявляла требования к каждому коммунисту, критиковала недостатки и упущения в работе прокуратуры, а при необходимости строго спрашивала за оплошности и нерадивость. О недостатках в работе прокуратуры, каждого [69] из нас говорилось на партийных собраниях откровенно, строго, но и без намерения обидеть или унизить чье-либо достоинство.

В повестку дня собрания включались обычно те вопросы, которые решались прокуратурой в наступлении или в обороне. Много раз обсуждались вопросы состояния законности в армии, организации правовой пропаганды, качества следственной работы, уровень общенадзорных мероприятий.

Часто на наших партийных собраниях бывал начальник политического отдела армии генерал-майор Е. Е. Кощеев.

Евстафия Евсеевича в военной прокуратуре очень уважали. Он не забывал навестить нас в праздник или в юбилей, интересовался нашим бытом. Как-то получалось так, что мы всегда селились рядом с политотделом: рядом землянки, рядом избы, рядом дома. Я всегда приглашался на их совещания, а Кощеев — на наши. Тесная связь с политическим отделом нам очень помогала. Все наши мероприятия, направленные на укрепление дисциплины в войсках, на повышение их боеспособности, мы проводили совместно, по единому плану. Такие же требования предъявлялись нами к прокурорам корпусов и дивизий, а политотделом армии — к политотделам соединений.

Немалую роль в сплачивании коллектива и в совершенствовании прокурорской деятельности сыграли общеармейские совещания военных юристов и работников особого отдела.

Дружественный обмен накопленным опытом помогал совершенствовать стиль работы, позволял отказаться от того, что не оправдало себя, и перенять то хорошее, что сложилось у других. На этих совещаниях устранялись разногласия, которые иногда возникали в ходе надзорной практики между прокуратурой и военным трибуналом, между Особым отделом и прокуратурой, поскольку на таких совещаниях всегда присутствовали и председатель трибунала армии, и начальник Особого отдела. Помимо того на совещаниях присутствовали член Военного совета, начальник политического отдела армии, военный прокурор фронта либо его заместитель. Как правило, наши совещания заканчивались практическими занятиями. Для этого мы предварительно изучали группу уголовных дел, расследованных в дивизиях, или практику надзора за следствием в особых отделах, законность вынесенных военными [70] трибуналами приговоров и тщательно анализировали недостатки и положительные стороны по этим конкретным делам и вопросам. Польза этих совещаний была еще и в том, что их участники всегда имели возможность познакомиться друг с другом, непосредственно узнать требования Военного совета, прокурора армии, председателя трибунала, начальника Особого отдела армии по поддержанию законности в войсках.