* * *

В первых числах февраля наши части подошли к городу Зонненбург и, быстро пройдя его, ушли дальше. Мне же с группой следователей пришлось задержаться. Случилось [52] это вот как: при въезде в только что освобожденный нашими войсками городок нашу машину остановил командир взвода отдельной роты охраны штаба армии старший лейтенант И. П. Огуречников и доложил, что в центре города уцелело здание, в котором размещалось гестапо, и он взял это здание под охрану. Вместе мы направились в дом гестапо. Примерно через полчаса приехал следователь майор юстиции В. С. Шафир и, волнуясь, доложил:

— Генерал Боков просил вас немедленно прибыть в тюрьму... Там сотни расстрелянных...

Мы помчались в тюрьму. Стояла она на окраине города — добротное, даже нарядное здание, и если бы не проволочная изгородь на высоких стенах, наблюдательные вышки с прожекторами и решетки на окнах, можно было бы подумать, что это гостиница или заезжий двор.

Соскочив с машины, Шафир подбежал к воротам и закричал на солдат:

— Вы почему стоите здесь, вам же приказано быть во дворе?!

— Страшно там...

Мы вошли во двор. Вдоль бесконечно длинных кирпичных стен — сотни трупов: одни головой к стенке, другие — ногами... Повсюду — ручьи еще дымящейся крови...

Влахов с ужасом закричал:

— Шевелятся!

И я увидел торчащую из-под груды трупов белую руку с длинными пальцами. Пальцы судорожно сжимались и разжимались, словно прося о помощи, а рядом — голая, лежащая на чьей-то разможженной голове нога. Она неистово дергалась, будто человек пытался вырваться из-под тяжести наваленных на нее мертвых тел... Мы бросились к тем, кто еще подавал признаки жизни. Но стоны неслись отовсюду. Сзади нас, у самой стены, вдруг встал, сначала на четвереньки, а затем во весь рост, одетый в одни кальсоны окровавленный человек, поднял руку, что-то крикнул на незнакомом языке и свалился на землю. Мы бросились к нему. Мужчина был мертв.

Сначала мы бегали от одного к другому, вытаскивая тех, кто стонал или подавал голос. Но нас было мало. Тогда я приказал В. С. Шафиру выйти на дорогу и остановить любое подразделение. Я понимал, что это может вызвать недовольство командующего: шли тяжелые бои, и каждый боец был на учете. Но как поступить иначе? [53]

Остановленные саперы помогли растащить груды трупов. Однако немногие из раненых потом выжили.

Когда о задержке роты я сообщил генералу Н. Э. Берзарину, он спросил:

— А что бы сделал прокурор, если бы ему передали дело о таком самоуправстве, да еще в боевой обстановке?

— Если бы прокурором был я, я бы виновного строго наказал за превышение власти. Но если бы мне потом довелось встретиться с таким же Зонненбургом, я поступил бы точно так же.

Присутствующий при этом Ф. Е. Боков невесело улыбнулся, а командарм сказал:

— Вероятно, я тоже поступил бы так же...

Следствие о злодеяниях в зонненбургской тюрьме затянулось. У Государственной комиссии по расследованию фашистских злодеяний не хватало ни людей, ни времени, и я вынужден был поручить это дело следователю майору юстиции В. С. Шафиру. Он догнал нас уже где-то возле Одера, привез ящик с фотографиями и целый том следственных материалов. Помню, что всю ночь читал протоколы допросов, акты экспертиз и долго не мог прийти в себя. В тюрьме за одну ночь было уничтожено около 800 заключенных, среди них советские граждане, поляки, антифашисты — немцы, бельгийцы, французы, датчане, голландцы, австрийцы. Расстрелы производились в ночь на 31 января, когда советские войска приближались к Зонненбургу. Для проведения этой акции из Берлина прибыла группа гестаповцев. Днем 30 января в кабинете директора тюрьмы Т. Кнопса состоялось экстренное совещание, на котором присутствовали заместитель директора тюрьмы Г. Рунг, инспектор П. Клитцинг, часть гестаповцев, прибывших из Берлина. На совещании обсуждались детали акции.

Спасенные советскими врачами узники восстановили на допросах обычную для фашистов картину этой варфоломеевской ночи. С наступлением темноты охрана приказала всем готовиться в дорогу. Было приказано никаких вещей с собой не брать. В полночь загремели засовы, а вскоре и выстрелы во дворе тюрьмы. Многие догадались, в какую «дорогу» их готовят... Поднялся шум. Тех, кто не хотел выходить из камеры, расстреливали на месте. Заключенных соседних камер заставляли выносить трупы во двор и складывать в штабеля возле стен тюрьмы. Тех, кто не подчинялся, жестоко избивали и пристреливали. [54]

Югославский гражданин Векослав Лечек показал: — К нам в камеру ворвались несколько гестаповцев и сразу же открыли огонь... Как я очутился в штабеле — не помню. Вероятно, меня бросили туда, когда я был без сознания. Но хорошо помню, что на меня навалилось что-то очень тяжелое. Я все время хотел крикнуть, но не мог — рот был забит кровью. Я стал задыхаться...

...Через несколько лет я получил от бывшего начальника следственного отдела прокуратуры СССР Г. Н. Александрова письмо, из которого узнал, что советская юстиция продолжает поиски тех, кто осуществлял зонненбургскую акцию.

Нечисть и плесень

Наступление, словно половодье, разлилось по всей Польше. Фашистские дивизии в полосе 5-й ударной панически бежали на запад. Дни и ночи слились в одно — радостное и очень трудное. В войсках отдыхали по часу-два, спали на ходу. Но ведь такое уже было в сорок первом... Не спали по нескольку суток, шли и шли. Гнуло к земле, в глазах чернела тоска, не хотелось ни говорить, ни думать. Каждый нес в сердце щемящую, острую боль отступления — оставшуюся позади землю топтал враг. И вот снова идем и идем. Такие же усталые лица, те же трудные километры, короткие привалы. Только сердца не те и глаза другие — в них радость: впереди Одер, а там и Берлин!

Прорыв на Висле и наступление в Польше, словно из черного омута, подняли на поверхность всю нечисть и плесень, все отбросы человеческого общества, накопленные фашизмом за годы оккупации. Врасплох были захвачены не только гитлеровские армии, но и прилипшие к их обозам, бежавшие из освобождаемых городов и районов доносчики, бургомистры, старосты, полицаи. Многие из них уничтожали свои документы, меняли фамилии и под видом «насильно угнанных» в Германию прятались на польских хуторах, в селах и лесах, надеясь уйти от возмездия.

Немало застряло на польской земле и другой нечисти: фашистских чиновников, а также помещиков, заводчиков, захвативших польские земли и заводы. Население вылавливало их в лесах, вытаскивало из подвалов разрушенных домов и укрытий и тут же чинило расправу. Мы стремились [55] предотвращать самосуды, но это далеко не всегда удавалось. За годы оккупации Польши фашисты и фольксдойчи причинили полякам столько зла и горя, что никакие запреты не останавливали людей от жажды справедливого возмездия. От Военного совета, от политотделов и от нас потребовалась большая разъяснительная работа, чтобы пресечь самоуправство и ввести наказание виновных в рамки закона. Военные трибуналы, несмотря на большую перегрузку — им поступали сотни дел на диверсантов, шпионов, гестаповцев и эсэсовцев, — старались дела о злодеяниях фашистов на польской земле слушать на открытых заседаниях, с широким привлечением свидетелей-поляков. О приговорах широко оповещалось население.

Что касается задержанных полицаев, бургомистров, старост и других прихвостней, сотрудничавших с фашистскими оккупантами на нашей земле, мы, как правило, проведя необходимые и возможные по условиям войны следственные действия, направляли полученные материалы и арестованных в те города и села, откуда они бежали. Это избавляло нас от ошибок и способствовало более глубокому и объективному разбирательству по делам. Но сколько это отнимало у нас труда и времени!

В Польше пришлось впервые столкнуться и с бандами, сколоченными из остатков разбитых власовских частей. Подавляющее большинство власовцев объясняло измену Родине тем, что их, пленных, насильно загоняли в войска РОА, что в фашистских лагерях им в случае отказа служить немцам грозила голодная смерть, что они думали вернуться в Красную Армию, ждали подходящего случая. Это было, наверно, правдой, но не оправданием. Но были и такие, которые, оказавшись на освобожденной территории, продолжали пакостить. Переодевшись в форму советских воинов, они объединялись в банды, терроризировали и грабили местное население.

Одна из таких банд появилась в полосе наступления 5-й ударной армии. Более одной ночи банда в населенном пункте не задерживалась и, по рассказам жителей, была хорошо вооружена: имела орудие, зенитку, несколько грузовых автомобилей, конный обоз. Действовали бандиты в 20—25 километрах от наших передовых частей и в стороне. Ворвавшись в населенный пункт, они назначали коменданта и старосту из местного населения, через старосту устанавливали «контрибуцию» — реквизировали у [56] населения вино, продукты, ковры, золотые и серебряные изделия, хрусталь, а напившись, бесчинствовали, насиловали женщин.

Слухи обо всем этом с быстротой молнии распространялись по польским селам и деревням. Нет нужды объяснять, к каким это вело последствиям. Военный совет потребовал от отделения «Смерш» и военной прокуратуры сделать все возможное, чтобы немедленно ликвидировать банду.

Помог случай. Как-то одна полячка обратилась с жалобой к первому попавшемуся ей советскому офицеру, который оказался работником военторга и сразу же привел ее к помощнику прокурора майору юстиции Я. Е. Гурничу.

Пригласили переводчика. Женщина рассказала, что она — сельская учительница, что во время оккупации вместе с односельчанами помогала советским военнопленным, и неожиданно заявила, что, мол, теперь русские плохо себя ведут. Выяснилось, что в их селе остановилась воинская часть, которая грабит жителей и глумится над женщинами.