— Молись, Лукин! — надсадно кричал Баранов, всем телом обвисая на румпеле. — На тебе меньше грехов, чем на нас… Авось, Бог всех помилует?!

Утром переломилось весло, и старовояжному стрелку Луке Кочергину ударом раздробило голову. Окровавленная киста мозга вылезла из кости. Тело с живыми еще глазами бросили к борту, чтобы в спешке не топтать.

Перепад воды в заливе был заметен на глаз. Раскалываясь и скрежеща, льды неслись обратно в море. И вот залив брезгливо выплюнул галеру. Не веря счастью, измученные гребцы подняли парус. Из последних сил налегали на весла, чтобы успеть убраться подальше от проклятого места. Вскоре они увидели пакетбот и подошли к нему.

— Где вас черти носили? — стал ругаться Медведников. — Вторые сутки ищу.

— В пекло, к сатане на именины ходили! — просипел Баранов. — Подмени своими людьми. Мои чуть живы.

О константиновском пакетботе, унесенном куда-то в тумане, Медведников ничего не знал.

Дуло с северо-запада, по морю шла крутая волна, она не дала передышки.

То и дело суда проходили мимо камней и мелких островов, но не было ни одного подходящего, где можно было укрыться от шторма. Пакетбот бросил плавучий якорь. Его стало захлестывать волнами. Галера держалась под веслами скулой к волне, переваливалась с гребня на гребень. Шли, куда Бог выведет, лишь бы удержаться на плаву.

Прохор с Терентием на одном весле, трое суток без сна, тихо поругивались. За их спинами хрипели Репин с Рысевым.

— Все из-за черноризников! — скрипел зубами Прошка. — Потонем — хрен отпоют. Против их воли пошли… В шахту не хотелось, дураку, — начинал поносить себя, — полсвета отмахал, чтобы здесь на воде так околеть, что и пеклу рад. Все туда попадем…

— Почему? — спокойно возражал Лукин. — Не вор, не выкрест… В вере слаб — это плохо: с кем водишься, так и молишься.

Прохора слова Лукина ненадолго задобрили:

— Нас с тобой, Терентий Степаныч, Улька помянет. Мы ей не чужие. Пусть попробуют монахи отказаться отпевать, она им глаза выцарапает…

— Пр-раво на борт, навались! — хрипел Баранов: — Р-раз! Р-раз!

Галера скрипела, стонала как живая, держась на крутой волне.

— Бырыма — не дурак! — не унимался Прохор. — Облюбовал галеру. В непогодь только на веслах спасение. На парус какая надежа!?

Прохору хотелось завыть от препоганой своей доли на самом краю света и жизни, когда спасти могло только чудо. И прежде бывало тошно рядом с рыжей бесовкой, а теперь, когда ее потерял, все стало не в радость: и деньги, и земли невиданные, и лихая судьба промышленного. «Зачем я здесь?» — то и дело спрашивал себя и не мог оправдаться.

В полумиле, как пробку, швыряло пакетбот. Далеко от него галера не отходила: если разобьет волнами — хоть людей из воды подобрать. И тут все увидели белоголового орла — береговую птицу, летевшую почти против ветра по правую руку от галеры и пакетбота. Хорошая примета. Люди оживились с надеждой выжить и на этот раз. В той стороне, куда летел орел, завиднелась высокая гора с острым поднебесным пиком. Ветер трепал на вершине флаги снега или дыма. Пройдя мимо скалистых островов, о которые с грохотом разбивались волны, измотанные суда вошли в просторную тихую бухту у подножия высокой горы. По ее берегу рос густой хвойный лес, место выглядело диким и пустынным. В этой бухте, защищенной от ветров островами, могли разместиться десятки большегрузных судов.

С галеры бросили якорь, выпустив десять саженей каната, он лег на дно, грунт держал. Бросили второй якорь. Подошел пакетбот и встал рядом.

— Караул по полчаса! — распорядился повеселевший Баранов.

Труднов хрипло ругался, глядя на скрюченные руки с не разгибающимися пальцами, которыми он не мог зарядить ружье. У всех гребцов ладони покрылись кровавыми мозолями, жилы сводило. Рысев, после жеребьевки на караул, молча сполз с лавки и полез под парусину, рядом с остывшим покойником.

— Знаешь, Андреич, куда нас занесло? — озираясь, спросил управляющего стрелок Кондаков. Десятки усталых глаз, мерцавших радостью, обернулись к нему и увидели кривую, как шрам, усмешку. — Не помянуть бы нам, братцы, добрым словом Ледовый пролив. С Шильцем и Демьяненковым видел я эту гору. Имя ей — Эчком! Значит, здесь — Ситха!

Замер с полураскрытым ртом Труднов, поднял голову Репин, перекрестился Лукин. Баранов натянул до ушей бобровую шапку, вздохнул:

— На все воля Божья! Всем отдыхать при оружии! — Обернулся к караульным: — Ситхинские колоши — народ коварный, смотрите в оба!

Через пять минут Рысев храпел рядом с остывшим Кочергиным.

Караульные с серыми лицами угрюмо дымили трубками, думая, если судьба принять кончину здесь, то перед тем хорошо бы выспаться.

Прохора растолкали по жребию. Он тупо отстоял свои часы среди ночи, снова лег и мгновенно уснул, а когда проснулся, то понял, что Терентий Лукин перестоял, жалея его. Поднял голову, зевнул:

— Чего не будишь? — спросил тихо.

Сменщик со странным лицом глядел вдаль. Рассветало. Терентий обернулся. Прохор, ежась от сырости и стужи, потянулся за трубкой. Клацнул дедов крест на груди. Он сел рядом с Лукиным, хотел высечь искру. Терентий тоскливо взглянул на него, щуря глаза.

— Воздух-то какой?! Не поганил бы ты себя и белый свет…

— Чего не будишь? — проворчал Прохор.

— А спать не хочется! — прошептал Лукин. — Чудной сон мне был, сижу вот, думаю: к чему бы. Будто там вон, — скрюченным пальцем указал на берег, где у самой воды стояла скала, — мой дом… И, вроде как, родина… Помру здесь, что ли? Дом привиделся холодным, не топленым, лед по стенам.

Прохор раздраженно тряхнул головой:

— Мы на этой неделе десять раз помирали — хватит уже!

— Вот и я думаю, — вздохнул Лукин. — И так, вроде бы, и не так… Ты вот что, дай-ка свой крест и ложись, спи еще, а я тихонько помолюсь да подумаю.

Во время стоянки судов люди успели отдохнуть. Задымили судовые печки, запах хлеба и нерпичьего жира потек по заливу. И тут из-за мыса показалось пять больших лодок, долбленных из цельных деревьев, с двумя десятками гребцов в каждой.

— Гости! — крикнул караульный.

Баранов высунулся из каюты, посмотрел в подзорную трубу на плывущих:

— Детушки! — воскликнул с веселой злостью. — Принять вид бравый.

Оружие держать под рукой. Мы слишком слабы, чтобы показать свою немощь.

Без моей команды не стрелять, но, чтобы фитиль при пушках не гас.

Вытряхнув из мешка губернаторскую одежду, через несколько минут он уже прохаживался по палубе в парике и мятой треуголке. Под сюртуком — камзол, казачьи шаровары заправлены в высокие сапоги. За кушаком два пистолета, на шее — медный российский герб, на боку — тесак.

Лодки подошли саженей на двадцать. В одной, выделяясь, восседал вождь.

Его голова была покрыта высокой гривой из перьев, поверх голого тела накинуты два английских одеяла. Спутники были одеты по-разному: кто в меховой епанче, кто в кожаной накидке, иные голые, несмотря на прохладу.

Оружие у всех было хорошее. Индейцы смотрели на прибывших с любопытством, но без угрозы.

Котовые усы Баранова будто сами собой закрутились концами, он поднял руку и, приосанившись, произнес заученное индейское приветствие:

— Вождь Русского царя приветствует непобедимого тойона великого племени!

— Косяк!?… Косяк!?… — залопотали в лодках.

— Бырыма? — удивленно спросил вождь.

Баранов важно кивнул и сделал рукой величественный жест, приглашая подняться на палубу. В лодках возбужденно заговорили. Слышалось только:

«е-е-о-е, а-а-о!» Одна из них пристала к борту. На ноги поднялся размалеванный охрой и сажей пожилой индеец со шрамом через все лицо, одной рукой ухватился за борт галеры, другой стал указывать на стрелков, требуя заложников. Ему чем-то понравились Терентий Лукин, Гаврила Ворошилов, Алексей Черных, Михайла Москвитин. Баранов вежливо остановил выбор:

— Хватит! Великий воин выбрал самых надежных моих друзей!

После обмена заложниками тучный тойон поднялся на палубу. Он был примерно одного возраста с Барановым, но ленив в движениях. Две жидких, упругих, как китовый ус, косицы торчали над его ушами. Любопытные глаза навыкате, горбатый, приплюснутый нос. Одет он был, по здешним понятиям, с шиком: кроме головного убора из перьев, одеял на плече, вокруг бедер было намотано аршина три алого английского сукна, на голых ногах — бархатные ботфорты.

— Шторм или какая другая беда занесла великого русского тойона к нашей земле? — спросил.

— Мы штормов не боимся, — с удальством ответил Баранов через якутатского толмача. — А привело меня сюда желание поговорить с тобой и с твоим народом и еще мои мысли, которые я думаю на Кадьяке… Всем известно, что «косяки» помогают слабым народам, а те предают нас при любых наших затруднениях. Слабые — они и есть слабые. Бог сказал мне: плыви на Ситху к сильному племени, с ним дружи. Сильные не предают друзей, но помогают в трудное время…

Лукин, Черных, Ворошилов, Москвитин с гордым видом восседали в лодке индейцев под охраной пятнадцати стволов. Дикие тихо переговаривались, разглядывая, чего бы у аманат выменять, но ничего стоящего, кроме прокуренных бород, не находили. Москвитин полез в карман, вынул черкасский табак, набил прогоревшую трубку и отдал им кисет.

Баранов наполнил фарфоровую китайскую чашку ромом, подал тойону.

Тот выпил, повеселел, не успел сунуть чашу за суконную повязку, толмач перевел, что Бырыма дарит ее гостю в знак уважения. Рубец на лице второго индейца стал багровым, черная бровь нахмурилась. Баранов вынул из мешка вторую такую же чашку, наполнил и подал гостю. Рубец расправился, индеец подобрел, выпил и сунул чашу за пояс.

Тойон и его близкие следом за Барановым втиснулись в каюту галеры.

Вскоре они показались на палубе одаренными чаем и табаком, обвешанные снизками бисера. На голове толстого тойона красовалась треуголка. У Рубца через плечо — сюртук управляющего. Следом за гостями появился Баранов, обернутый поверх камзола красным сукном. Парик его был посыпан пухом. Он отдал караульному оружие и сказал, что едет в гости к другу СхатесуТолстому, с собой берет Лукина, Ворошилова, Черных и Москвитина.