— Андреич, монахи по крепости шныряют, собирают какие-то подписи, грозят кнутом и каторгой тем, кто тебе верен, кричат об измене государю.

Баранов вскочил, нахлобучив шапку, распахнул дверь, крикнул караульному на сторожевую башню:

— Якутаты где?

— Не видел, — развел тот руками. — Толклись возле церкви, потом, должно быть, через гору к Филиппу Сапожникову ушли!

Как был, в рубахе и шапке, Баранов кинулся к дому миссии, распахнул дверь, вошел, не перекрестившись, крикнул на седобородого архимандрита:

— Где якутатские аманаты?

Тот, молча, с укоризной посмотрел на него.

— Все видели, как они перед вами хвостами метут, видели, как вы их ласкаете и задариваете…

— Якутаты там, где им положено быть! — пробасил из угла Ювеналий.

— Значит, отправили тайно? Без моего ведома? — захрипел Баранов. — Да знаете ли вы, что это самые зловредные зачинщики прошлогоднего бунта? — Баранов уперся кулаками в стол, теряя самообладание. — Заплотом отгорожу от крепости, — затопал ногами. — На Уналашку вышлю силой! — Хлопнул дверью, зашагал обратно, ругая себя за несдержанность.

Дружки его уже собрались возле полуземлянки, молча ждали. Баранов впустил их, плотно затворив дверь, бросил шапку на нары. Это был уже другой человек, хорошо знакомый собравшимся: поджарый, мускулистый, волевой предводитель с пронзительным взглядом — «Бырыма».

— Друзья мои верные, слушайте внимательно, потому как жизнь всей крепости на волоске. Баламутов и Бусенин — подберите надежных людей, плывите по кадьякским селениям, Малахов — в Кенаи… Тебе, Ванечка, — обернулся к Кускову, — самое трудное — охранять крепость со всем сбродом, что вчера горло драли. Никуда не денутся, запахнет жареным — за свою шкуру постоят… Остальные — со мной на галере и пакетботе.

— Господи! — Встал под иконами, крестясь. — Страшный грех беру на себя.

Сам за него и отвечу. Вы — невинны!

— Так! — Обернулся. — Скажете тойонам, что русские шаманы решили извести племена Ворона и Собаки. Позовут на Кадьяк, накамлают бурю, чтобы никто не ушел, и уморят голодом лучших воинов.

Из-за занавески на собравшихся стрелков тайком посматривала индеанка с младенцем на руках. Она знала, что женщине стыдно вмешиваться в дела мужчин, так же как и мужчинам — в женские.

— Уж теперь-то монахи точно отлучат меня от Церкви! — Криво усмехнулся Баранов. Концы его усов подрагивали, как у ярого ревнивца — стареющего морского кота. — Да только от Веры и Отечества отлучить не в их власти! — ударил кулаком по столу.

В ненастное время байдары Баламутова и Малахова вышли из бухты.

Вскоре были снаряжены пакетбот и галера. Повздыхав, что остался без мореходов, Баранов все-таки не доверился в таком деле служилому англичанину и поставил на пакетбот крестьянского сына Медведникова. Взяв на борт кое-кого из самых надежных алеутов, суда вышли в море.

Народу в крепости убыло, казармы были полупустыми. Ни монахи, ни работные, ни смутьяны с бездельниками не знали, куда ушли партии и что происходит. Иван Кусков твердой рукой наводил армейский порядок.

Неслыханное дело: за самовольную попытку выйти в море на боте русский купчишка побил служилого иностранца да еще в чине коллежского регистратора. Осерчавшему иеромонаху Ювеналию, пытавшемуся выйти из крепости, приставил к животу пистолет со взведенными курками:

— Не лезь, батюшка, в светские дела, — сказал бесстрастно. — Не дай взять на душу еще один тяжкий грех! — В больших глазах Кускова мерцал холодный блеск штыков. Глядя в них, вдруг устыдился монах, сам в прошлом офицер.

Благословил: «Делай свое дело!», — и вернулся к братии в задумчивости.

От Кускова ни на шаг не отходил Васька Васильев, всякий раз снимавший шапку при спорах с монахами. По другую руку с ним вышагивал старовояжный стрелок Прохор Наквасин с воровской ухмылкой и круглыми, как у морского окуня, глазами. Этот, как пес, готов был разорвать всякого.

Седина в бороде, а все кулаками размахивал.

Вышагивал Кусков по крепости с верными помощниками-есаулами, день и ночь творил расправу именем управляющего. Ему грозили, и сам он понимал, что самоуправство может обернуться каторгой, но сомнений не ведал. Один только раз опростоволосился.

Сысой со сторожевой башни первым заметил парус в заливе, а вскоре узнал «Финикс». Частыми галсами фрегат медленно подходил к бухте.

Встревоженные Кусков, Васильев и Наквасин, вышли на байдаре встретить судно. Не дойдя до батареи, «Финикс» сбросил паруса. Трезвый и злой Бочаров закричал Чертовицыну:

— Все ли в порядке в крепости?

Кусков, Наквасин и Васильев подошли к его борту на трехлючке.

— Алексашка в крепости? — спросил Бочаров, не бросая трап.

— Нет!

— Куда ушел?

— Не велел говорить! — отчеканил Кусков.

— На островах слухи, что в Павловской половину служащих перебили, Бырыма скрывается в Чугачах?!

— Живы, как видишь, но твоя помощь не помешает. Швартуйся и снимай пушки, зимовать будешь здесь!

Пропустив мимо ушей приказные нотки в голосе Кускова, Бочаров спросил:

— Медведников с Трудновым где? Малахов? Поторочин?

— Ушли!

— Васька, — кивнул Васильеву. — Дружок твой, Слободчик, где?

— В карауле!

— А Прошка лебедевский?

— Ушел!

— Понятно! — пробормотал Бочаров, запихивая седую бороду под камлею. — На Нучеке все?!

— Швартуйся и снимай пушки! — настойчивей повторил Кусков, положив ладонь на рукоять пистолета за кушаком. — Это приказ Александра Андреевича!

— Вот я тебе, ужо, штаны-то тебе сниму и Алексашке тоже… Линьков дам и солью посыплю, — беззлобно проворчал мореход и, обернувшись к команде, закричал во все горло: — На бизани! Приводи к ветру! На гроте… Товсь…

С бака развел руками Григорий Коновалов со стриженой головой и лохматой бородой. «Финикс» стал разворачиваться, так и не войдя в бухту.

Кусков, покраснев от гнева, ударил рукоятью пистолета в борт. Затрепетал на ветру флаг. Кренясь, «Финикс» взял курс на штормившее море. Никто с борта не обернулся на одинокую трехлючку.

Едва стих шторм, в Павловскую бухту вошли четыре больших байдары с кадьяками. Они должны были идти в лисью партию, но опоздали на две недели. Мятежных тойонов, бежавших из крепости, среди них не было.

Пренебрегая явно высказанным недовольством, Кусков впустил в крепость только выборных поверенных, да и то после тщательного обыска. Остальных прибывших разместил в бараборе вдали от стен крепости, дал им юколы и китового жира.

Бывает, тлеет-тлеет гнилушка, иссушая вокруг себя траву и мох, дунет ветерок и заполощут над лесом красные и белые флаги пожара. И распри людские так.

Послушный и благонравный Никифор из крещеных кадьяков, месяц назад венчался с алеуткой, а тут привел квихпакскую работную девку, выкупленную Компанией из рабства, и потребовал у своего духовного наставника, отца Макария, венчать его еще раз. Тот стал терпеливо объяснять, почему этого делать нельзя. Стоявший поблизости поселенец Агеев обернулся, хотел сказать: «калгу» сначала выкупить надо! Но не решился перебить монаха. А зря! Работный, может быть, его бы понял. А так, раздосадованный вежливым отказом, он вышел из церкви и запустил камнем в слюдяное оконце. В России за прерванную литургию казнили смертью. Никифора караульные просто вышвырнули за ворота крепости.

И вдруг даже старые каюры стали вести себя нагло, искать повода для ссор, за стенами крепости избили ничего не ведавшего слесаря Ивана Щукина, а когда получили отпор — кинулись к бараборам и байдарам, через минуту явившись вооруженными. В ответ на уговоры Кускова выдать зачинщиков и заложников, они ранили копьем часового, до полусотни бросились в ров и начали рубить палисад. Стрелки со стены ответили дружным залпом, но в людей не целили, оттого никто не был даже ранен. Толпа бунтарей победно завыла, кинулась к церкви, против строительства которой так упорствовал Баранов, и стала с колокольни простреливать двор крепости.

Монахи явились к Кускову в полном составе. Седобородый архимандрит, грозя кандалами в Охотске и карой на небе, потребовал прекратить кровопролитие и выпустить на переговоры с мятежниками двух миссионеров.

Сысой, сидевший у бойницы, взмолился, глядя на Германа:

— Не ходи! Пристрелят, не перекрестятся!

Но Кусков приказал приоткрыть ворота. Заминку в крепости кадьяки использовали, основательней укрепившись в церкви.

Инок Герман и его кровный брат иеромонах Иоасаф, с наперсными крестами, поднятыми над головой, пошли к недостроенной церкви. Герман увидел за срубом своего крестника и ускорил шаги:

— Одумайся, сын мой!

Но глаза кадьяка сверкали злобой и высокомерием, продырявленные ноздри хищно раздувались.

— Одумайся! — не узнавая его, неуверенно пролепетал инок.

Крестник приставил к его груди ствол кремневого ружья и спустил курок.

Порох на полке не вспыхнул, выстрела не случилось. Кадьяк раздосадовано пнул инока в живот, тот согнулся. Подоспевший иеромонах Иоасаф охнул, получив удар прикладом в грудь и шлепнулся в лужу, разевая рот, как рыба на суше.

Крестник Германа открыл полку ружья, хотел подсыпать пороху, но его мозг и кровь брызнули по венцовой стене, запачкав подрясник инока. Тело с ружьем завалилось набок и дернулось в судорогах.

— Ловок юнец! — хмыкнул над ухом Сысоя Наквасин. — Мог бы и благочинного подстрелить. — Сам выстрелил. С колокольни вниз головой полетел раскрашенный туземец в еврашковой парке.

Васильев тоже выстрелил. Ульяна подала ему перезаряженную фузею и, пока он целился, забила пулю в горячий еще ствол винтовки. Кусков грубо пригнул седую голову архимандрита с растерянными глазами и разинутым ртом.

— Убьют, батюшка! — и крикнул вниз: — Агеев, Ахмылин, Котельниковы — вернуть монахов. Мы прикроем!

Четверо выскочили за ворота. Со стен крепости загрохотала беспрерывная стрельба. К морю потянулось облако порохового дыма. Рассерженными шмелями жужжали пули, со стен церкви летела щепа. Падали кадьяки, кричали раненые.