— Кто такие? — важно прикрикнул молодой казак.

Прохору его лицо очень не понравилось, и он перевел на него раструб мушкетона, целя в голову.

— Воды в рот набрали? — напирал казак, но голос его подрагивал. Поддав пятками коня, он хотел заехать со спины беглых, и ахнул: — Да это же девка?! — потянулся к Ульяне, чтобы схватить за спрятанную косу. Она замахнулась топором, ударить не решилась, но укусила всадника за руку. Молодой заорал, чуть не вывалившись из седла. Конь отпрянул: — Ну и дура! — Затряс рукой.

Ульяна, отплевываясь, приготовилась к новому нападению. «Знал дед, кого присватать в связчики,» — подумал Прохор, перекрестился и выстрелил бы, но старый казак, посмеиваясь, развернул коня. Молодой, матерясь, зарысил следом за ним. Видимо, решили, что если приведут недорослей на рудник — их засмеют, за рану от девки — того хуже.

Прохор с Ульяной, не теряя времени, поволокли припас следом за всадниками до темной пади. Там вышли на снег, где наст держал и скатились вниз. На сухом месте без опаски почаевничали и пошли дальше, чтобы засветло успеть добраться до скита: на ночь глядя старцы не могли выгнать гостей, хоть бы и девку.

С самого начала Ульяна была неразговорчива. Иногда веселела сама по себе, начинала посмеиваться и петь. Но в тот день, после полудня, непонятно отчего озлилась, Прошке казалось, она только и ждет, как бы разругаться. А ему было не до того. Он часто останавливался и вертел головой по сторонам, все приметы по сказам деда, совпадали: где-то рядом был скит. Прохор потоптался на месте, плюнул на ладонь, ударил ребром другой: куда брызнуло, туда и потянул припас. И тут Ульяна дала себе волю: впервые раскричалась как недоеная корова, дескать, Прошка и дурак, и сопляк…

— Заткнись! — неприязненно выругался он, бросил бечеву и налегке, с мушкетоном в руке, хлюпая и чавкая броднями, переправился через болото.

Выйдя на сухое место, снял обувь, вылил воду, настелил травы на свежие стельки и полез в гору. Сверху, среди могучих кедров и причудливых скал, увидел четыре крыши, обнесенные высоким частоколом, и Ульяну, сидящую на валежине, в другой стороне. «Пусть дурак на такой женится! — подумал. — Скажу старцам, что сестра.»

Тобольским бурлакам было наказано сдать груз, взять соль и вернуться сплавом, но все вышло иначе. Чтобы получить соль, половине тоболяков пришлось тянуть дощаник до Усть-Каменогорской крепости, а Сысою, любопытному до отдаленных мест, и вовсе до рудничного поселка. Не дождавшись его в обещанное время, Васька Васильев с тобольскими связчиками уплыли вниз по Иртышу с последним караваном.

Сысой в рудничном поселке опился водкой, к которой не имел привычки, устроил веселый дебош и мордобой с бергалами, утерял паспорт вместе с шапкой и по приказу рудничного пристава был отправлен до выяснения в Бийский острог.

Издалека несет свои воды Иртыш. Далече на закате — исток Тобола. Где-то на Калмыцкой стороне начинается Обь. И какие бы преграды не встретились на пути, будет день и сольются их воды, чтобы, перемешавшись, уйти в океан. Для чего так, одному Отцу Небесному ведомо. И судьбы людские как реки. Еще ничего не зная друг о друге, в одном месте сошлись люди, которым предстояло многие годы быть вместе.

На изломе сентября, на Трофимовские вечерки, когда молодежь собиралась на посиделки у какой-нибудь вдовы, и поцеловать девку за грех не считалось, Сысой сидел на нарах в казенке и, томясь скукой, разговаривал с беглым учеником из рудничных мещан, с того же злополучного Риддерского поселка. За окном, затянутым бычьим пузырем, то стучал дождь, то крупными хлопьями падал снег.

В острожной тюрьме неволей отсиживались еще двое: здоровый мужик с богатой бородой до пупка и седобородый старовер какого-то сурового толка, день и ночь молившийся в углу. С беглым сыном горного мастера привели девку с того же рудника. Хотели отправить ее домой с обозом, но она упала на спину посреди двора, кричала и дрыгалась: «Лучше убейте, не пойдут мои белы ноженьки на позор!» Казаки силком подняли ее и бросили на телегу. Она снова брыкнулась на землю и стала орать. Десятский пригрозил плетью, но позорить девку не посмел, оставил кашеварить.

Сысоя острог не пугал: велика потеря — почти просроченный паспорт?! У Прошки вина тяжелей, а он не печалился: написал прошение дедову покровителю генералу Риддеру на Барнаульские заводы и Бийскому коменданту, бил челом — поверстать в казаки, лишь бы не возвращаться на рудник. Он рассказывал, что бежал оттуда с конопатой девкой в Беловодье. Сысой, затаив дыхание, слушал о таежных скитаниях одногодка, и собственные воспоминания о бурлацком походе начинали казаться ему пустячной забавой.

С мая по сентябрь Прохор с Ульяной ходили от скита к скиту, наставляемые старцами. В пути, чем могли, помогали скитникам по хозяйству, пока, по желтому уже листу, опять не вышли на Кабинетские земли под Бийском. Остановились в зимовье старца Анисима, в местах, незадолго до того приписанных к Кабинету. Старец и карты показал, и метки, и засеки. По этим знакам много беглецов ушло в Беловодское царство. Со дня на день должны были уйти Прохор с Ульяной. Но, Бог помог, они случайно задержались и в тот день в зимовье явился длиннобородый Терентий Лукин, бросился на старца с проклятиями.

Терентий родился на землях ляхов в староверческой общине, ушедшей туда еще при царе Петре-антихристе. При добрейшем государе Петре III община вернулась на Русь и ушла в Сибирь, расселившись по горно-таежному Алтаю, в местах, для хлебопашества неудобных, зато вольных, богатых травами и зверем. Как только люди отстроились и стали богатеть — начались притеснения от власти. А когда царя подменили женой немкой — закон о веротерпимости стали толковать, как писаный для латинянских еретиков, а не для своих природных русских людей.

Терентия с малолетства влекли суровая жизнь скитов и вольная страна — прародина всех русичей. Не сразу и не вдруг, нашел он старца Анисима, знавшего туда путь. Был у него в послушниках, почитал как святого. Ушел. Пересек и калмыцкие пределы, и Китай с великой рекой, вышел на берег моря. Про Беловодье здесь не слыхивали, но про колонии белых людей близ города Гуанчжоу говорили. Пришел туда, увидел шпиль костела, бритые щеки папистов, плюнул и повернул на полночь, потому что на юге китайцам были известны все страны.

Он шел берегом моря полгода, переправился через Амур, чуть жив, тайгой, выбрался к своим. Бежали навстречу люди, в бородах, ичигах, Терентий подумал: вот оно, чудо долгожданное. Но был подобран забайкальскими казаками, назвался старовером, вышедшим из чужих пределов по царскому зову, получил бумагу на год, чтобы определиться с местом жительства, и отправился к старцу Анисиму, плюнуть в седую бороду.

Руки Анисима тряслись, голова дергалась: он мог бы и сам уйти в Беловодье, но жизнь на то положил, чтобы другим облегчить путь… Греховная обида разрывала сердце старца. Он раскрывал сундуки, доставал карты, документы, деньги давно ушедших людей бросал их к ногам Терентия: смотри! Все в целости, копейки чужой не присвоил!

А тот дурным голосом орал:

— Кресты по всему пути. Никто живым не дошел. Душегубец!

К вечеру Анисим занемог, охая, помылся, переоделся в смертное и лег, решив запоститься, не принимая воды и еды. Прохор с Ульяной пробовали отговорить его, но скитнику помогала судьба: среди ночи он стал совсем плох, поднял качавшуюся голову, призвал живых. Глянул на него Прохор, понял, что старик умирает, побежал за Терентием, храпевшим в бане. Тот отнекиваться не стал, остыл уже, пришел к старцу. Анисим поманил его слабой рукой, прошептал на ухо:

— Открылось мне, брод через море должен быть! — И умер.

Терентий отпел его со знанием дела, Прошка выкопал могилу возле зимовья. Едва похоронили старика и поставили крест, к зимовью подъехал казачий разъезд. Беспаспортных, Прохора и Ульяну, забрали в острог, Терентий пошел следом, не зная, куда идти дальше.

Еще один старовер в рубахе до колен и стоптанных ичигах, бежал из Забайкалья на запад, был взят без паспорта на Колыванской линии. Он в разговоры ни с кем не вступал, только прислушивался, за полночь становился на молитвы начальные и с короткими передышками читал на память всю пятисотницу, отбивая земные и поясные поклоны. Терентий то и дело пытался с ним тягаться, но долгого бдения не выдерживал, падал на нары. Сысой, совестясь, тоже становился на молитву. Прохор, хоть и жил со скитниками, зевнет, перекрестится, глядя в сторону, то двуперстием, то щепотью, и ладно. Так прошло несколько дней.

И вдруг, упорно молчавший седобородый, заговорил, будто сухой горох из куля посыпался. Был он какого-то особо строгого толка, за что Терентий дразнил его непристойно. Выяснилось, что забайкалец тоже пробирался в Беловодье, но на запад. Он первым и начал насмехаться над всеми ищущими на Востоке. Его насмешки задели за живое Терентия и тот, со сдержанной злостью, стал рассказывать про жизнь русских общин в Польше. От отцов и дедов слышал о праве первой ночи для шляхты, об аренде поместий жидами, о рабстве беспросветном во всех западных странах. Этими рассказами сам на себя нагнал такую тоску, что злость прошла.

— Коли хочешь жить по старине, без ереси и бахвальства, нет тебе места на земле — сказал, пригорюнившись. — Разве Ирия Беловодная примет, а она — за океаном. Здесь от моря до моря все пройдено. На Руси и в Сибири плохо, в других странах того хуже.

Седобородый вырос в семье, где считали, что на Западе все хорошо, а здесь все плохо и иначе быть не может. Не говорили только и не вспоминали, отчего по первому зову Московского царя побросали нажитое и вернулись. У седобородого ничего не было, кроме стоптанных ичиг и веры. И вот, пошатнули ее. Борясь с сомнением, он скрежетал зубами: «Господи, укрепи и избави…» Бегал по узилищу, понося весь белый свет. Потом устал, затих, лег без молитвы и среди ночи умер. В полдень его отпел раскосый, косноязычный острожный поп и предал земле. На могиле поставили восьмиконечный крест, мирящий всех православных русичей.