Ювеналий на квихпакском наречии повторял, чтобы их отвели к тойону, но дикие только смеялись. Немолодой и низкорослый воин нащупал под камлеей наперстный крест, сунул руку монаху за пазуху и радостно вскрикнул.

— Рановато тебе прикладываться к Животворящему Кресту, — проворчал Ювеналий, резко оттолкнув руку туземца. Тот бросился на пленника и, наткнувшись на крутой кулак, распластался на траве. Трое дикарей повисли на руках иеромонаха. Сбитый с ног туземец с озверелыми глазами снова кинулся на него. Ювеналий зарычал, сбросил крутивших руки:

— Мать вашу!.. — Вырвался, как кистенем, направо-налево, отмахнулся наперстным крестом, пробился сквозь копья и ружья, скрылся в лесу. Половина диких стали бить Макария, другие, стреляя, бросились за Ювеналием и вскоре вернулись, уверенные, что убили его, принесли камлею в крови. Шумно повздорив между собой, они погнали босого Макария, тыча его копьем в спину.

После полудня пленного привели в селение на берегу озера с летниками и бревенчатым кажимом — общественной избой. Монаху связали руки и толкнули к стене. Он сел. Вокруг него собралась толпа из любопытных женщин и детей.

Они смеялись, поглядывая на чужака, как на диковинного зверя. Вскоре он им надоел, женщины и подростки стали расходиться, а полдесятка чумазых детишек швыряли в него камни, целя в голову. Побив пленного до крови, убежали и они.

— Сидим? — пробасил над ухом знакомый голос.

Макарий вздрогнул, обернулся. Со сбитыми в кровь ногами к нему прокрался Ювеналий в грязной исподней рубахе, опустился рядом, устало переводя дух. Бок его был окровавлен и стянут повязкой.

— Почему ты здесь? — простонал Макарий. — Шел бы назад, позвал на помощь квихпаков или наших партовщиков.

— У нас одна надежда и помощь, — устало вытянул ноги Ювеналий.

Макарий застонал и вдруг встрепенулся:

— Как ты прошел? Ни одна собака не залаяла!

— Бог провел! — Невозмутимо смежил глаза монах.

— Крест-то где?

— А, спрятал, чтобы не вводить в соблазн.

В селении вдруг зашумели, забегали. Из кажима выскочили мужики, стали удивленно глазеть на монахов. Среди толпы важно похаживал знакомый рыжебородый квихпакский шаман. По почтению к нему, иноплеменнику, можно было понять, что появление второго монаха дикие связывают с духами, служащими ему.

Квихпак потребовал расширить круг обступивших его воинов, стал бить в бубен и выкрикивать что-то злобное. Глаза его горели. Дородный Ювеналий поднялся на ноги. Шаман, подпрыгивая и приплясывая, ткнул его ногтем в живот. Монах вздрогнул. Толпа самодовольно рассмеялась. Иеромонах от негодования на себя самого, выказавшего слабость, покраснел, шепча:

— Господи, дай сил не осрамить народ русский! — перекрестился, поднял лицо к небу, потянулся руками ввысь. Этот жест подействовал на диких, как взрыв гранаты: воины и женщины кинулись врассыпную, похоже, что и сюда дошла весть о бородатом шамане, повелевающем грозой.

Квихпакский шаман с пеной на губах стал что-то кричать воинам. Те отшвырнули в сторону Макария, скрутили Ювеналия, а когда расступились, худосочный монах увидел своего дородного брата, распятого на стене кажима, ногами вверх. Ноги его были привязаны к поддерживавшему крышу бревну, руки, раскинутые как крест, прибиты к стене березовыми клиньями, из рассыпавшейся по лицу бороды угольями светились глаза, исподняя рубаха сползла на грудь, обнажив белый живот.

Осмелевшие туземцы плотным кольцом обступили подвешенного пленника. Женщины отпускали шутки по поводу белого тела и детородного органа. Шаман, успокоенный видом пригвожденных рук, стал неистово колотить в бубен, выкрикивать и вопить. Толпа охала, ждала чуда, распалялась.

— Дай сил, Господи! — прохрипел Ювеналий и вдруг почувствовал теплую волну, коснувшуюся его тела, дух захватило светлой радостью. Догадываясь, отчего его распяли, он прокашлялся, вздрагивая белым животом, и запел громовым голосом.

Глаза его сверкали все жарче, бас становился громче. Потрясенные неслыханной силой голоса, туземцы стали отступать и пятиться. А бас все набирал и набирал силу, восходя к новым высотам, удивляя уже и Макария.

Шаман неистовствовал, глаза его лезли из орбит, с губ срывалась пена. Он завыл, стараясь перекричать монаха. И вдруг охрип, закашлял, содрогаясь всем телом, и понимая, что побежден в поединке, где ставка — жизнь. Шаман завизжал, бросился к подвешенному и полоснул костяным ножом по белому животу. Из раны хлынула кровь, закапала по одежде и бороде. Но иеромонах, кажется, даже не заметил этого, продолжая петь громче и жутче. Передние ряды туземцев отпрянули, расталкивая стоявших сзади. Синий парящий кишечник пополз из расширяющейся раны.

Макарий встал на колени, изрыгнул из себя остатки скудного завтрака с зеленой желчью. Еще гудело в воздухе «Аминь», а небо зарокотало, перед изумленными глазами теряющего сознание монаха появились кони. Из сини выехала золоченая колесница, но вместо Ильи-пророка правил ей златовласый, синеглазый воин со светлым ликом. И можно бы было назвать его юношей, если бы не глаза, несущие бремя власти и знания.

Ювеналий, видимо, тоже узнал его и прохрипел слабеющим голосом:

— Благодарю тебя, Господи, что сподобил пострадать за Имя твое! Прими ж к себе и дай покой душе!

— Оставь пустое! — прогрохотал небесный голос! — Беда грядет на Русь! Ты нужен мне там, мой воин!

На глазах потрясенного Макария Ювеналий легко выскользнул из пут, вскочил в колесницу с сияющим лицом, встал позади возницы. Сверкающим кнутом архистратиг вытянул вдоль селения по мечущейся перепуганной толпе.

Раздался грохот, визг и вой, вспыхнул кажим. Макария смяли и бросили наедине с телом. Он пришел в себя, подобрал чей-то нож, связанными руками перерезал путы на ногах Ювеналия. Тело завалилось через голову, закрыв кровавые вылезшие из орбит глаза. Монах пробовал выдернуть клинья из ладоней невинно убиенного, но не смог. Нестерпимый жар заставил его отступить. Вскоре приторно запахло горелым волосом и мясом. Макарий снова упал на колени, крестясь двумя связанными руками.

Он не помнил, сколько времени простоял так у горящего сруба. К нему на цыпочках подошли туземцы. Среди них были воины, схватившие миссионеров в лесу. Тойон что-то лопотал, тыча пальцем в кожаный мешок. Распахнул его — там была окровавленная голова квихпакского шамана с разинутым ртом.

Наконец в селении отыскали толмача и на кадьякском наречии стали объяснять ничего не понимающему, рассеянному монаху, что шаман — чужой, шаман виноват. Бырыма — хороший, аглегмюты — друзья…

Монаху сунули в руки мешок с головой, медный котел — бесценное сокровище селения, и, трепеща от суеверного ужаса, выпроводили, подталкивая к лесу. Макарий бросил мешок и котел, куда-то шел несколько дней, питаясь корнями и ягодой. Как всякий монах он был повенчан со смертью, не боялся ее и беспрестанно читал молитвы. Останавливаясь, обращал внимание только на восток и запад — все остальное перестало его интересовать.

Двигаясь на север, Терентий Лукин без всякой пользы прошлялся полторы недели. Путь ему преградили трудно проходимые горы, не встретив возле них следов человека, он решил поменять направление и пошел на закат. На этом пути вдали показался дым. Подойдя ближе, он увидел дикое селение на берегу озера, долго наблюдал за ним, высмотрел караулы и секреты, переночевал без огня, а утром подкрался к караульному на три шага и окликнул его поалеутски.

Широкоскулый, стриженный наголо воин, обернувшись, бросил копье и упал на землю, чем нимало озадачил Лукина. При этом он повторял на кенайском наречии: «Бырыма — друг!» Терентий дружески улыбнулся, дав ему бисера, стал расспрашивать на знакомых языках и вскоре понял, что здесь живет племя аглегмютов: оно или уже присягало русскому царю, или собиралось это сделать.

Караульный с радостью согласился проводить его к тойону. В селении Лукин был встречен как полубог. Ни один народ в его долгой и многотрудной жизни не оказывал ему таких почестей. Поговорив с тойоном, он незаметно спустил курки двуствольного пистолета под паркой, и послал воинов принести спрятанный мешок.

Терентий одарил лучших людей и тут же был одарен несопоставимо своим подаркам. Его потчевали бобровым мясом, икрой, перетертой с ягодой и березовой корой, разными лесными деликатесами. Когда он спросил, не проходили ли здесь два монаха и описал их внешность, на лицах аглегмютов появился ужас. Отметив про себя странность, он стал расспрашивать, не живут ли в известных местах люди, похожие на него?

Дикие дружно закивали, что видели таких. Где-то рядом живут. Там, наверное! — Стали указывать на север.

— Может быть, там? — указал Лукин в сторону Кенайского залива.

— Да, там, — дружно закивали туземцы.

«Эге, да меня хотят поскорей выпроводить!», — подумал Терентий. К вечеру догадка подтвердилась. Ему подарили молодую индеанку с не изуродованным лицом, лишь с редкими черточками татуировки на скулах.

Такая рабыня-калга стоила не меньше сорока одеял, но туземцы всем своим видом показывали, что не ждут ответных подарков. Лукину и нечем было отдариваться. «Хотят, чтобы ушел», — снова подумал он и стал расспрашивать о пути и народах, живущих к северу. Когда сказал, что утром пойдет туда, аглегмюты не смогли скрыть радости, на руках унесли его в приготовленный летник, дали одеяло из рысьих шкур, привели индеанку, ребенком вывезенную ситхинцами с устья реки Колумбии, проданную чугачам, затем отвоеванную или перепроданную дальше к западу. Испытания, выпавшие на долю девки, сделали ее непохожей на своих самоуверенных соотечественниц.

Лукин лег спать в одежде, сунув под бок пистолет и топор. Калга, робко щебеча, скинула парку, под которой другой одежды не было, нырнув к нему под одеяло, стала умело возбуждать похоть в хозяине.