Тот кивнул. Баранов снял шляпу вместе с париком, приложился щекой к смоленому борту: «Прости, брат!» — Поцеловал сухой киль и, не оборачиваясь, побрел к байдаре. Плечи его были сутулы, голова опущена. Медведников постоял еще, потом сказал Тараканову:

— Все железо снимите и увезите в факторию на мысу. Корпус сожгите, чтобы гвозди вынуть. Только… Без нас. На нем ведь уходили из Охотска, — он скинул шапку, со слезами облобызал борт, махнул рукой и побрел следом за Барановым.

Монахи, окрестив кенайцев, собирались идти дальше на север от Кенайской губы проповедовать слово Божье. Лукин готовился идти в ту же сторону искать Беловодское царство. Сысой хотел идти с ними, но не мог оставить партию без разрешения Баранова. Надеясь, что Лукин найдет Беловодье и, вдруг, вернется, просил узнать, нет ли там его фамильной родни.

И еще, помня наказ инока Германа, он подговорил дружков не давать монахам байдару, пока не перевезут железо в Александровскую факторию. Монахи сердились и спорили, но вынуждены были задержаться на компанейских работах.

Набирало силу короткое лето. На берегах поднялись травы, зацвел иванчай, укрыв берег красно-лиловым покрывалом. К востоку от бухты вздымались снежные горы, одна из них курилась. Туда и посматривали монахи, работая топорами, освобождая железо из корпуса «Трех Святителей». День за днем им приходилось откладывать свой поход.

Погожим летним днем поднялся в небо столб дыма, это заполыхал смоленый остов судна, на котором прибыла на Кадьяк первая шелиховская артель с главным пайщиком на борту. Многим старовояжным галиот напоминал о молодости и оставленной родине. Освободив гвозди, монахи умылись от сажи и потребовали компанейскую байдару, чтобы покинуть стан.

Сысой опять упросил их задержаться, будто больше некому было доставить в факторию дорогостоящий железный якорь. Он хотел и сам плыть с монахами третьим гребцом, но они его не взяли, чувствуя против себя зловредный заговор.

— Батюшки, да куда же вы среди бела дня? — забеспокоился Сысой, когда они, собрав бывших на стане алеутов и кадьяков, стали укладывать якорь в байдару. — Утро вечера мудреней…

— Раньше уйдем, быстрей освободимся! — проворчал Ювеналий и оттолкнул байдару от берега. Глаза его были сердиты.

Монахи налегли на весла. Байдара с тяжелым грузом двигалась медленно.

Не успели они отойти на две мили, как на юго-востоке показался компанейский шитик, посланный Барановым за железом с «Трех Святителей». Монахи замахали шапками и шитик подошел к ним. Зычным голосом Ювеналий потребовал, чтобы на борт приняли якорь.

— За тем и пришли, батюшка! — угодливо улыбаясь и шмыгая носом, раскланялся Михайла Москвитин.

Несколько промышленных накрепко привязали байдару к борту и быстро перекинули груз. Монахи повеселели.

— Да вы бы отдохнули! — Не зная, чем угодить преподобным отцам, стал упрашивать их Москвитин.

— Некогда! — отрезал отец Ювеналий. — Испить бы чего не отказался, а то спина взмокла.

— Ягодной раки по чарке? — осклабился Москвитин. — С устатку хорошо помогает.

— Чего мелешь-то, — пророкотал монах, — мы сей гадости не пьем. Винца бы некрепленого, если водой хорошо разбавить, — можно…

— Есть винцо, — обрадованно засуетился Москвитин. — Очень хорошее винцо из папоротника и сараны. — В его хитроватых глазах с примесью туземной сибирской крови заметались шалые огоньки. Монахи промолчали, и он вылил в ведро вино из фляги, плеснул туда пресной воды из бочонка и, скоморошничая, передал миссионерам. Москвитину с любопытством стали подыгрывать другие промышленные.

Приняв ведро, Ювеналий сунул в него нос, настороженно понюхал:

— Водой разбавил? — спросил строго.

— Разбавил, батюшка, разбавил, — ухмыляясь, кланялся Москвитин. Другие азартно смотрели, что будет.

Ювеналий отхлебнул, почмокал губами:

— Вроде, крепковато?! — сказал и протянул ведро Макарию: — Попробуй, брат!

Тот сделал несколько глотков, скривился:

— Крепко!

— Дай-ка, — дородный Ювеналий приложился, в полминуты зычными глотками опорожнил ведро, крякнул, поставил его на борт: — И верно, крепко.

Пожалели воды, — проворчал, обсасывая ус. Сел, оттолкнул байдару и взялся за весло.

На шитике изумленно молчали, глядя им вслед. Наконец Баламутов прикрикнул на Москвитина, будто сам только что не посмеивался, не скалился над монахами.

— Тебе башка дана думать или шапку носить? — Зачем все вино в ведро вылил?

Москвитин растерянно улыбался:

— Почем я знал, что он четверть разом выпьет?

А байдара с монахами, распевающими молитвы, уходила все дальше, следом за покатившимся к западу солнцем. В багровом закате взмахи весел казались крыльями чудной птицы, сжигающей себя в пламени. Не в силах больше как-то удерживать миссионеров, Сысой смотрел им вслед с берега и шептал, крестясь:

— Храни вас Бог!

Путаясь в высоких колючих травах, скользя по камням, увязая в низинных болотах, монахи пошли на северо-запад по берегу реки, впадающей в Кенайскую губу. За дневной переход они с трудом преодолевали несколько жалких миль. Терентий Лукин пошел тем же путем, но позже, и вскоре догнал их. По следу понял, кто впереди, а когда увидел измученных монахов, долго стоял, прячась за деревьями и раздумывая, стоит ли встречаться с ними. Но ему стало жалко бедолаг, отправившихся в дальний путь с надеждой на помощь Божью.

Монахи обрадовались староверу, как брату. Вид их был плачевный: ноги стерты в кровь, сапоги разбиты, ремни на заплечных мешках с припасом порвались, поверх обычной одежды накинуты камлайки из сивучьих кишок, груз и парки они несли на плечах. Лукин скривился, разглядывая их обувь.

— Что же вы не позаботились о себе, — усмехнулся. — Два месяца собирались.

— Бог поможет! — Беззаботно взглянул на развалившиеся сапоги Макарий.

— Да не шибко-то ленивым помогает, — проворчал Лукин, сбросил крошни, достал из вьючного мешка моток сивучьих жил, кусок кожи и, пока монахи готовили ужин, починил их сапоги, а утром подогнал заплечные мешки, показал, как их нужно носить. Через день без прежних мук сухими и проходимыми местами все трое пришли в квихпакское селение.

У кенайцев с квихпаками была вражда, потому они не дали монахам провожатых. Не было у них и толмача. Привычный к чужим языкам Лукин полопотал на кенайском наречии, на кадьякском и вскоре нашел с ними общий язык. Монахи надели мантии и были проведены к тойону, который встретил их ласково, угощал мясом и рыбой, для гостей плясали. Многие из квихпакцев, наслышанные о миссии от соседних народов, желали креститься.

Среди них был мужик эскимосского вида, но рыжий и с бородой. Откуда в нем вылезла заморская кровь, ответа Лукин не добился и заспешил идти дальше. Он пошел тропой к верховьям реки, поглядывая на белые вершины, которые не давали сбиться с направления. Квихпаки говорили, что той тропой можно выйти к большому озеру. Терентий прошел через березняк почти российского вида и запаха, и остановился: речка раздваивалась равными по ширине притоками. Между ними лежал большой черный камень.

Лукин долго сидел возле него, осматривая со всех сторон. Потом скинул крошни, развел костерок без дыма, повесил над огнем котел. Напившись отвара иван-чая, поев его корней, печеной рыбы и луковиц сараны, обушком топора отколол от камня кусок, бросил в костер. «Не горит, холера», — пробормотал, затушил костер, взвалил на плечи поклажу, поправил за кушаком двуствольный пистолет, плюнул на ладонь, ударил ребром другой — брызнуло на север. Промышленный взглянул на курящуюся гору и зашагал навстречу своей судьбе.

Разобравшись в местном наречии, монахи всю неделю крестили и проповедовали. Как выяснилось потом, они явились сюда во время очередной размолвки тойона с шаманом, оттого и были приняты с большим почетом.

Шамана, то и дело мешавшего крестить, жители прогнали из селения.

Миссионеры тепло распрощались с квихпаками и пошли дальше на северозапад. Им дали почетных проводников, но те вскоре незаметно исчезли, оставив путников одних. Монахи потеряли тропу и шли берегом речки, то раздвигая руками высокую траву с колючками, то спотыкаясь о камни и валежины. Лес обступал их все плотней, становился выше и гуще.

Утром, не пройдя и часа, они оказались у слияния двух притоков. Им в голову не пришло выбирать направление: как шли, так и продолжили свой путь, ничего не заметив. Развилки же и распутья, как известно, — места нечистые. И побрели они на запад, невольно выбирая предназначенную долю.

Высоко в небе качались верхушки елей, внизу у корней было душно, за спиной кричали потревоженные птицы. Ювеналий смахнул с уха светлую прядь, обернулся к следу.

— Отчего галдеж там? — спросил удивленно. — Будто кто идет за нами.

— Должно быть, квихпаки сопровождают… Тайно, — устало вздохнул Макарий. Редкая борода его взмокла от пота и висела дюжиной сосулек.

На закате путники надергали съедобных кореньев, заправили варево сухарями и долго молились, после полуночи легли спать возле костра на подстилку из веток и сухой травы. Раз и другой поднимал голову Макарий, прислушивался к непонятным звукам: ему чудилось, кто-то ходит вокруг стана.

Им дали переночевать, позавтракать и помолиться перед дорогой. Монахи опять стали пробираться сквозь колючие заросли леса и вскоре наткнулись на едва видимую, явно, людскую тропинку. Если бы они не сбились с нее, не стали опять продираться сквозь чащу, им бы дали идти дальше. Ювеналий, шагая впереди, сначала принял высунувшееся из травы копье за древесный сук и удивился костяному наконечнику на конце. Он обернулся. Его спутник, Макарий, разевал рот, к его горлу было приставлено блестящее лезвие стального ножа. Десяток воинов, вооруженных копьями и старинными, фитильными мушкетами, окружили их, забрали котел и топор, усадили на землю и стали деловито стаскивать с них сапоги.