Сводная партия, следовавшая на Ситху, остановилась в Хуцновском заливе. За полторы недели пути она добыла тысячу и восемьсот бобров.

Нынешние промыслы сулили удачу и богатство. Даже на беспристрастных лицах алеутов появились огоньки азарта. Кадьяки с кенайцами были возбуждены, галдели, расхаживая от костра к костру, похвалялись добытыми мехами.

Передовщики и старосты: Кочесовы, Острогин, Наквасин — ставили палатку, готовясь к ночлегу. Небо было ясное, закат золотист, море спокойное.

Беды не ждали.

Кадьяки в круглых плетеных шляпах то и дело шастали на полосу отлива, куда прибой выбросил много черных раковин. Хотя на стане было вдоволь бобрового мяса, островитян тянуло на природный харч. Вдруг к братьям Кочесовым прибежал афогнакский тойон с дурной вестью — кадьяки умирают!

— Будет молоть-то?! — не поверил Афанасий, подозрительно взглянул на тойона и побежал на его стан. Трое кадьяков были мертвы, четвертый лежал без сознания с лицом белей рыбьего брюха, пятый посмотрел на передовщика, вытер пот со лба и сказал:

— Я тоже помирать буду!

Лица других партовщиков были печальны: они думали, что отравились черными моллюсками. Множество пустых раковин валялось возле костра.

Кочесов, грохоча сапогами, кинулся к своей палатке. Русские партовщики намешали мыльной воды с порохом, стали заставлять пить всех, почувствовавших тошноту, чтобы вызвать рвоту. Прибежали люди от карлукских кадьяков Беглецкого и Разбитовского жил, — там тоже начали умирать. Вот уже сам афогнакский тойон лег на землю, схватился за живот и высунул синий язык. Возле костров хрустели под сапогами пустые ракушки.

Кадьяки умирали и умирали. Вскоре пришли посыльные от алеутов и сказали, что у них тоже начался мор.

— Шамана надо, Васька! — закричал брату Афанасий Кочесов, выплескивая рвотное пойло из котла.

Полторы сотни кадьяков и алеутов, бросив свое и компанейское добро, столкнули на воду байдары и ушли в море подальше от дурного места.

Афанасий раскрасил лицо сажей, нашел бубен и стал колотить в него сивучьей костью. Другие, с палками в руках, прыгали и скакали, отгоняя смерть, как могут прыгать только русичи. После полуночи мор прекратился. Утренняя заря вывела на небо белых коней. На рассвете измученные передовщики начали стаскивать мертвых в одно место и насчитали их больше сотни. Страшный ряд алеутских и кадьякских тел встретил восход, лежа на земле.

Бежавшие от поветрия добрались до Якутата и сообщили о случившемся.

Вскоре пронесся слух, будто мор начался в Якутате. Малаховские кенайцы побросали все, что добыли и во главе с Яшкой-тойоном самовольно покинули партию. Поветрие действительно перешло на якутатские промыслы. У Куликалова еще двое кадьяков сказали тойону, что у них першит в горле и сильно бьется сердце. Не успел тойон сообщить о беде передовщику, они умерли.

Мор прекратился. Некоторые партии поредели наполовину и противились передовщикам, не желая оставаться в этих местах, другие были в бегах.

Медведников погрузил на борт галиота добытые меха, струи, хвосты бобров и пошел на Кадьяк, надеясь встретить или застать там Баранова. Только он мог успокоить партовщиков и привести к повиновению тойонов.

У медновских селений команда «Трех Святителей» почувствовала духоту.

В виду острова Сукли небо стало страшным. Окровавленные быки туч поползли из-за гор матерой Америки, заворочался в утробе матери-земли огненный Юша-змей, забила по воде крылами лебедь черная, веретена смерчей завели непристойные пляски.

Медведников хотел укрыться в Константиновской бухте, возле пепелища лебедевской крепости, но было поздно. Налетевший шквал вырвал с корнем дерево на острове, песок и камни обрушились на палубу. Надо было уходить дальше от скал на волю волн и ветра, на милость Божью. Перекрестившись, передовщик направил галиот в открытое море.

Десять дней бушевал океан. Люди на «Трех Святителях» валились с ног от усталости, отчерпывали воду, а она прибывала до дюйма в час. Как принято со времен стародавних, мореходы лили за борт жир из бочек, приговаривая: «Вот те, дедушка, гостинец! Люби и жалуй нашу артель!» Вдруг с бака закричали, что видят землю. Вскоре опознали четырехглавую гору к югу от мыса Дуглас.

Галиот вынесло в Камышатскую бухту. Но и там волна была так высока, что, бросив каменный якорь против устья речки, через минуту его потеряли — лопнул трос. Пока вязали к остаткам троса железный якорь, на глазах промышленных партии Тараканова галиот выбросило на мель, завалило на бок и сломало мачту.

Как только волна отошла, обнажив черное дно залива, с берега к судну побежали партовщики. Команда выгружала из трюма меха и груз. Оглядываясь на волны, люди уносили все на берег. При очередном ударе волны о корпус галиота, хватались, за что могли, и ждали. Груз спасли весь, но погибли две русских женщины из ссыльных каторжанок, следовавшие с мужьями на Кадьяк. На берегу горели костры, Васильев отогревал спасенных самогонной ракой.

Баранов прибыл в Кенайскую губу только в конце июня. Галера бросила якорь вдали от берега, возле отмели, на которой чернел разбитый и обсохший галиот. Управляющий со своими людьми добрался до стана на байдаре. Не успели Тараканов с Васильевым рассказать о случившемся за время промыслов, на севере показалась точка. Над зеркальной гладью залива поднимались и опускались весла кенайской берестяной лодки. Она подошла к стану, на берег вышел бородатый Яшка-тойон со своим окружением, монахи Ювеналий и Макарий, окрестившие почти все селения Кенайской губы.

Промышленные, увидев монахов, скинули шапки, пошли им навстречу.

— «Благословен Бог наш…» — Ювеналий благословил их и управляющего, одетого в короткий немецкий сюртук и треугольную шляпу.

Васильев повесил над огнем большой котел, достал из палатки мешочек с кяхтинским чаем. Партовщики-алеуты по-хозяйски накрыли стол, связанный из жердей, расставили промышленные кушанья. Баранов, завидев кенайцев, напустил на себя такой спесивый вид, что перещеголял бы любого из индейских тойонов.

Яшка-тойон с обычной важностью стал рассказывать о поветрии в Хуцновском заливе. Алеутский толмач переводил сказанное для сородичей, лебедевский креол, подолгу мыча, переводил для русских людей. Баранов долго и молча слушал, хмуро пошевеливая бровями, потом перебил тойона, сказав по-русски:

— Кенайские партовщики бросили богатые якутатские промыслы, едва услышали о поветрии. Они бежали с лучших лайд от одного только слуха. А Яшка-тойон несся впереди всех, показывая пример, и портил воздух от страха!

Толмач выслушал его, переспросил:

— Так и сказать?

— Так и скажи! — с важным видом изрек Баранов и прищурил один глаз.

Креол залопотал, лицо у Яшки налилось кровью. Сородичи из его окружения настороженно переглянулись и задрали носы, боясь уронить достоинство.

— Батюшки! — вдруг слезно прогнусавил старовояжный стрелок Бусенин, прибывший с Барановым. — Не оставьте в беде, освятите «Ольгу», курс не держит, холера старая, под палубой кто-то стучит по ночам, никак корабельный завелся…

— Святой водой по углам надо побрызгать, поможет, — пробормотал Ювеналий, неспешно пережевывая приевшуюся всем рыбу. — Вас же брат Нектарий святил?!

— Святил, батюшка, святил, да видать, не проняло… Должно быть, про баб или про хлеб думал…

Ювеналий, хохотнув, пригрозил Бусенину перстом и поднялся из-за стола:

— Пойдем-ка, брат Макарий, пособим.

Бусенин, суетясь, помог им сесть в байдару и стал грести к галере.

Баранов, искоса поглядывая на них, дождался, когда монахи поднимутся на борт, поднял глаза на Яшку-тойона.

— Компании Крест целовал? Целовал! Русский закон признавал?

Признавал! Значит, я обязан тебя наказать, чтобы другим неповадно было!

Не успели индейцы глазом моргнуть, как Медведников с Кабановым скрутили Яшке руки, а Васька Труднов острым, как бритва, ножом срезал его знаменитую бороду. Кенаец вырвался, завопил на все побережье, щупая лицо.

Вскочили его сородичи, похватав копья. Баранов, сидя в распахнутом сюртуке, вытащил из-под кушака два пистолета, щелкнув курками, положил на ляжки.

Его дружки ощетинились стволами.

Кенайцы бросились к лодке, столкнули ее на воду и налегли на весла.

Монахи, услышав крики, выскочили на палубу галеры и вскоре были на берегу.

— Что произошло? — громовым голосом допытывался Ювеналий.

— Пришлось слегка наказать тойона, батюшка. Иначе никак нельзя и даже опасно, — смущенно, со вздохом, сказал управляющий, отворачивая взор.

— Как наказал, изверг? — налетел на него монах.

— А побрил! — ухмыльнулся Баранов, снимая шляпу. — Да и то лишь наполовину…

— Душегуб! — задыхаясь от ярости, выпучил глаза иеромонах.

— Изувер! — тонким голосом проблеял из-за его спины Макарий, тыча пальцем в круглую голову с глубокими залысинами.

— Преподобные отцы, — начал устало оправдываться Баранов. — Нельзя со всеми народами обходиться одинаково: на одних и голос повысить не должно, других и розгами постегать можно, а третьих, бывает, и повесить надо, прости, Господи, чтобы к послушанию привести.

— Изверги! — Ювеналий сотрясал воздух громовым басом. — Всю вашу дрянную Компанию гнать взашей, чтобы народы не портила.

Баранов вздохнул, молча надел парик и шляпу, не прощаясь побрел по отмели к галиоту, лежавшему на боку. За ним с виноватым видом потянулись дружки. Поскрипывая песком и окатышем, управляющий обошел судно со всех сторон, осмотрел пролом в борту, погладил рукой высохший киль.

— Что, Васенька? — Обернулся к Медведникову. Тот пожал широкими плечами, разглядывая изломанные шпангоуты. — Отремонтировать, может, и смогли бы, но как его с мели снять? Эх-эх!.. Жечь? — Поднял глаза на товарища.