«Уважаемый товарищ Титов!
Это письмо пишут вам из г. Караганды, 1-й городской клинической больницы, в которой функционирует спинальное отделение, где лечатся больные с повреждением спинного мозга. Люди, которые самостоятельно не могут передвигаться. Врачебный персонал и общественность больницы принимают ряд мер к профессиональному обучению больных отдельным ремеслам. Проводим воспитательную работу, чтобы наши больные нашли свое место в жизни, приносили пользу обществу.
Мы просим вас, как писателя, выполнить общественный долг. С вами считаются, к вам прислушиваются, и это дает вам моральное право с широкой трибуны советской печати обратить внимание общественности на необходимость соответствующим органам заняться вопросами обеспечения инвалидов приспособлениями для труда. Органы социального обеспечения данному вопросу не уделяют должного внимания. От всего сердца приглашаем к нам в гости, в Караганду. Побеседуйте с больными, это воодушевит их в тяжелых буднях жизни.
«Не знаю, как начать, как обратиться к вам, наш дорогой человек, чтобы выразить то обилие чувств, которое вызвала повесть. Я пишу одна, но почему-то уверена, что со мной согласятся многие. Последние страницы, и… слезы радости застилают глаза, слезы гордости за людей, живущих рядом с нами. Что мы знаем о них? Чем заплатить, какой ценой за то, что они делают для нас, иногда даже рискуя жизнью. Что такое подвиг? Есть ли любовь? В чем смысл жизни? Какое оно, солнце? Кого не волнуют эти вопросы в юности! И вы, вы смогли донести их содержание, раскрыть во всей глубине, тронуть, на мой взгляд, самые черствые души.
Замечательная жизнь замечательных людей! Разве это не образец обыкновенной и такой красивой жизни, искренности чувств, благородства души, чистоты отношений?
Читаю и плачу. Ощущаю боль Сережи и переживания Тани. Вы знаете, я завидую вам. Нарадуюсь вместе с вами. Вы нужны нам, понимаете, нужны нам, молодому поколению, как друг, как современник. Спасибо вам.
Рита дрожащими руками распечатывала одно письмо за другим и клала их передо мной на стол.
— Читай вслух, — попросила она.
— Не могу. Ты читай.
Она смотрела на меня испуганными глазами и отрицательно качала головой.
— Сперва ты, я потом…
Перечитав письма, я оделся и вышел на улицу. Ярко светило солнце, в голубой бездонной вышине беспорядочной кучей летели грачи. На дереве в соседнем дворе ворковал скворец, и звуки были какими-то мягкими, теплыми, будто рождались приближающейся весной и ласковым теплым солнышком. «Неужели получилась повесть? Боже мой! Неужели получилась? Неужели нравится людям?» В голове все путалось и мешалось. Я куда-то шел или почти бежал, пересекал улицы, сворачивал в переулки, порой хотелось, чтобы меня все видели, потом пугался этого и вновь сворачивал в безлюдный переулок. В центре города меня остановил Витька. Вернее, я сам увидел его и побежал к нему.
— Витя, ты знаешь, я письма получил!
— Какие-нибудь неприятности?
— Ты знаешь, они все хвалят.
— Ну-у-у, старик, ты напугал меня! У тебя такой вид, будто за тобой банда гонится!
— Нет, Витька, я правду говорю. Им всем нравится. Они уже писателем меня называют.
Он рассмеялся и похлопал меня по плечу.
— Как Рита с Татьяной?..
— Читают.
— Что читают?
— Ну, письма. Их же шесть штук!
— Вечером забегу. Прости, старик, спешу в клинику. — Он отошел, остановился метрах в пяти, повернулся ко мне, поднял вверх сжатый кулак: — То ли еще будет, старина!
По дороге домой я вспомнил другое письмо. Было это три года назад. Стояла мокрая, затяжная осень. День и ночь шли дожди. В комнате стоял полумрак, а на душе было тоскливо и неспокойно. Уже прошло три месяца, как отослал рукописью одно из московских издательств, а оттуда ни слуху ни духу.
(Надеюсь, что меня поймет и простит читатель за то, что не называю издательства. Делаю это не потому, что чего-то боюсь или опасаюсь. Нет! Ведь тот ответ, который я получил, писал один человек, писал совершенно незнакомому автору. Я не оправдываю того человека. Но ведь издательство — это огромный и сложный организм, И… ну, честное слово, просто не поворачивается язык назвать известный всей стране коллектив в такой связи.)
Почтальон, еще издали завидев меня, опускала голову и молча проскальзывала мимо. Я понимал: ей было жалко меня. Хрупкая черноглазая Зойка, не поступившая в педагогический в этом году, наверное, догадывалась, что я жду не просто вести откуда-то, но и связываю с этим очень многое в своей жизни, решаю вопрос — быть или не быть. Так оно и было. Зойка не ошиблась.
В тот день она прибежала к нам рано утром. Без обычной почтовой сумки, с одной бандеролью в руках. Глаза ее радостно горели, и вся она светилась, будто только вот сейчас, после долгой разлуки встретила самого дорогого, любимого человека или по крайней мере ждет верной встречи с ним.
— Вот! — выдохнула она, обеими руками протягивая бандероль.
— Читай, — кивнул я Рите, когда Зоя вышла.
— «Уважаемый Владислав Андреевич! — прочитала она и посмотрела на меня. — Возвращаем вам повесть «Всем смертям назло…». Тема, за которую вы взялись, не нова в литературе, хотя и очень интересна. Взять тему — еще не значит разрешить ее. Мы приветствуем вашу творческую смелость. И в этом направлении вам кое-что удалось. Но в основном, нам кажется, вы взялись за непосильную ношу. Очевидно, вам незнакомы даже элементарные законы построения литературного произведения, да и с материалом вы явно не в ладах. То, о чем вы пишете, скорее пытаетесь писать, похоже на сентиментальную и мало занимательную историю, с какими-то африканскими страстями, детали которой знаете понаслышке. Советскую же литературу характеризует глубокое проникновение в жизнь, всестороннее знание ее. Литературной ценности ваше произведение не представляет…»
То было трудное время. Друзей в литературном мире у меня не было, близким я стеснялся показать свое творение, и это письмо, сверху и снизу снабженное официальными печатями и штампами, было принято как суровый, но честный и справедливый приговор. Вновь померкло солнце, и жизнь более чем когда бы то ни было казалась ненужной. Пять или шесть самых первых вариантов повести с помощью соседа и в тайне от Риты были сожжены. Сейчас мне очень жаль их. Кажется, там были интересные моменты, которые потом не удалось восстановить. Но тогда вопрос, быть или не быть, был решен в пользу последнего. Соломинка, за которую уцепился утопающий, оказалась тем, чем она и есть на самом деле. Несколько средних вариантов повести, затерявшихся в столах и на полках, к моему счастью, остались целы.
В жизни все проходит. Кончился кризис и у меня. Не прошло и года, как меня вновь с неодолимой силой потянуло к письменному столу…
Я вернулся от воспоминаний к действительности и заспешил домой. У дома с Таней на руках меня встретила Рита.
— Славка… — ткнулась лбом в мою грудь. — Ты им ответь. Всем, всем! Что очень рад, благодарен, что мы счастливы. Ну и все такое…
— А что «такое»?
— Да ну тебя! А помнишь?..
Мы все помнили. Даже и то, что очень хотелось забыть.
— Папа, — заговорщицки потянула меня в сторону Татьянка. — А мама плакала, когда ты уходил.
— Это она от радости.
— А разве от радости плачут?
— Плачут, дочка, плачут…
Спокойной, отрешенной от всего работы над новой повестью не получалось. Поток писем увеличивался с каждым днем. Теперь Тимофеевна (Зоя поступила в педагогический и училась уже на втором курсе) приносила по десять, двадцать писем в день. Они входили в дом как добрые друзья, и их нельзя, невозможно было отложить в сторону, заставить подождать.
«Здравствуй, сынок!
Прости меня, старую одинокую женщину, за то, что врываюсь к тебе своим письмом. Мне очень трудно сейчас. В больнице мой сын, мой Валерик. Два месяца назад ему ампутировали правую ногу. Дикий, невероятный случай. Баловались около проходящего трамвая, и его кто-то нечаянно, а может, умышленно, толкнул под колеса. Казалось, самое страшное уже позади. Все операции прошли успешно, Валерик стал поправляться. А две недели назад, как раз в воскресенье, захожу я к нему, а рядом с ним Игорь, дружок его, и на тумбочке бутылка водки. Валера, говорю ему, зачем тебе это? Он посмотрел на меня и как крикнет: «А что мне еще осталось!» И пошло с тех пор. Вывезут его в коляске во двор, а около него все пьяницы гужом. По-всякому говорила с ним, извелась вся, ничего не хочет понимать. Напьется, а потом плачет. Погибнет ведь Валерик, единственная моя радость в жизни, и не оттого, что инвалидом стал, а от нее, проклятой, от водки, погибнет. Вижу и чую я все, а совладать с ним не могу. Сынок, дорогой, я прошу тебя, на коленях умоляю, помоги моему сыну. Ты прошел через этот огонь, помоги Валерику, напиши ему письмо, вразуми его. Только ты сможешь спасти моего сына от пропасти. Я умоляю тебя.
Р и т а. Может быть, съездить к нему в больницу?
Я. А Таню на кого оставим? Дорога в два конца рублей пятьдесят станет! Где их взять? Сколько до пенсии осталось?
Р и т а. Неделя.
Я. А денег?
Р и т а. Рублей семнадцать.
Я. Подпишу ему повесть.
И я написал на книге:
«Дорогой Валера! Все, что ты здесь прочтешь, не досужий вымысел. Соразмерь свою жизнь с жизнью Сергея Петрова; может быть, ты сделаешь для-себя кое-какие выводы. И вообще, сильный не тот, кто не боится трудностей, сильный тот, кто найдет в себе мужество преодолеть их».
«Дорогой Владислав!
Прочла вашу повесть. Поздравляю вас. Я научный работник, филолог, преподаватель вуза. Много лет занимаюсь литературой. Вы можете мне поверить. Есть у вас литературные способности. И путь, избранный вами, нелегкий, тернистый путь, все-таки верен. У вас будет много читателей. Мои студенты читают вас и на экзамене по советской литературе говорят о вашей повести. Вам надо учиться. Вы сильный и гордый человек. Вам можно позавидовать. Подайте документы в Литературный институт. Вы меньше чем кто-либо нуждаетесь в снисхождении. Я бы не писала об этом. Но у меня есть кое-какие права. У меня нет зрения, нет совсем, с детства, с двух лет. Мне и легче и тяжелее, чем вам. Легче потому, что я ничего не помню, не знаю ни света, ни цвета, тяжелее потому, что мне трудно ходить. Я не могу уйти одна в лес, на речку, не могу заглянуть в глаза маленькому сыну, не могу найти упавшую из рук книгу, хотя руки у меня есть. Но самое страшное то, что я не могу читать. Я вот университет и аспирантуру закончила и диссертацию защитила, и все с помощью посторонних людей. Кто-то помогал, а кто-то отвергал. Было и тяжело, и обидно. Но что делать? Надо жить! Я ненавижу страдания и смерть. И в число самоубийц никогда не попаду. Доберусь все-таки как-нибудь до леса, а цветы можно различать по запаху. Мой маленький сын играет на пианино, а я так люблю музыку.
Приезжайте ко мне с семьей летом, если вам захочется и если у вас будет время. В нашем городе много солнца.
Извините, я плохо пишу. Видимо, расшатались нервы. Я ведь не могу перечитать и исправить то, что пишу. Пишущей машинкой я владею сама. Вот видите, все не так уж и мрачно. Мир цветет, несмотря на боль и потери. И Маяковского я не люблю как раз за его последний шаг. Неудобно для революционного поэта и просто для мужчины. Еще раз желаю счастья. Хорошо, что вы оба все-таки живете на земле.