«Мы провели пионерский сбор, посвященный В. И. Ленину. На торжественной линейке мы приняли в пионеры достойных ребят. Там же, в торжественной обстановке, мы приняли и вас в почетные пионеры нашей дружины имени Героя Советского Союза Алексея Лукича Приказчикова. На линейке также принимали пионеров в комсомол. На днях мы получили письмо с автографами космонавтов.
«Нас, пионеров 3-го отряда, очень заинтересовала ваша судьба. Мы читали о Павке Корчагине, о молодогвардейцах, о Саше Чекалине, Павлике Морозове и думали, что сейчас нельзя совершить героический поступок. Мы ошиблись. Нас в отряде 16 человек, из них 13 мальчиков. Мы не знаем, как сложится судьба каждого из нас, но мы хотим быть похожими на вас. Пусть ваша дочь повяжет вам этот пионерский галстук.
«Дорогой Владислав Андреевич!
Извините, пожалуйста, что без вашего согласия приняли вас в почетные пионеры нашего отряда, но ребята так искренне обещали, что не подведут вас и будут примерно учиться, что пришлось разрешить им провести сбор и зачислить вас в списки почетных пионеров. Я уверена, что ребята будут учиться еще лучше.
Яркой весенней порой сорок четвертого года нас принимали в пионеры. Я никогда не забуду тот день. До конца войны нашим отцам предстояло еще одолеть дорогу длиною в год, и многим из нас суждено было стать сиротами, и еще не раз услышать холодящий кровь крик чьей-то мамы, и за несколько часов стать старше, не по годам, а по образу мыслей и по той тяжести мужских обязанностей, которые ложились на плечи.
В шеренге оборванных, истощенных деревенских школьников рядом со мной стоял Иван Жаворонков, с другого бока — Витя Дорофеев, и все мы с замершим от волнения и радости сердцем срывающимися голосами повторяли за своей старенькой учительницей, Матреной Филипповной, волшебные слова клятвы. Мы хотели быть достойными своих отцов, солдат Великой Отечественной. Каждый из нас был готов, мечтал об этом, взять в руки винтовку и стать на защиту своей Родины. Мы давали пионерскую клятву, как солдаты, получающие оружие и уходящие в свой первый бой. Не знаю, о чем думала тогда наша учительница, какие мысли волновали ее сердце, но вдруг мы заметили, что у нее в глазах блеснули слезы, когда, поздравляя нас, она каждого по очереди обняла и поцеловала в лоб. Ванятка Жаворонков хмурил глаза и тянул руку вверх.
— А галстуки нам когда выдадут?
— Ребята, галстуков пока нет. Их нет во всем районе. Но я думаю, что вы и без галстуков будете настоящими советскими пионерами.
— Какой он, галстук? — подтягивая сползающие штанишки, спросил Витя Дорофеев.
— Галстук, ребята, имеет форму треугольника и того же цвета, что и знамя нашей великой Родины. Это цвет крови рабочих и крестьян, погибших за наше с вами счастье, за свободу и независимость.
— Его всем можно носить? — опять спросил Ванятка.
— Когда окончится война, мы разобьем фашистского зверя в его логове, и наши ткацкие фабрики наткут в достаточном количестве красного полотна, каждому из вас будет торжественно повязан пионерский галстук. Подождите, ребятки, осталось немного.
Потом, мы гордо шагали по селу, босые и возбужденные, с холщовыми сумками через плечо, в которых болтались растрепанные тетрадки из коричневой газетной бумаги, исписанные между печатных строк сводок Совинформбюро жидкими самодельными чернилами. В тот же день я написал письмо отцу на фронт. Ломкими каракулями сообщал, что я уже совсем взрослый человек, пионер, что пусть он теперь не беспокоится о семье, потому как сын его уже верная и крепкая подмога в хозяйстве, а в конце, там, где следовали поклоны и приветы от многочисленной родни, робко приписал, что, мол, одна у меня нужда и забота — нет пионерского галстука и, может быть, там, на фронте, найдется случайно хоть маленький красный клочочек, и тогда будто бы счастью моему не будет конца и края.
Радости действительно не было границ. В небольшой бандероли, между двух совершенно чистых, с ослепительно белыми листками блокнотов, маковым цветом алел ровный, блестящий клочок ситца. Дня два или больше от меня не отступали толпы любопытных мальчишек и девчонок. Всем хотелось посмотреть настоящий пионерский галстук, а если посчастливится, то и потрогать его рукой. Большей знаменитости, чем я, в те дни на селе не было. От славы у меня слегка закружилась голова, и отметки по арифметике резко поползли вниз. Мам в ту пору не приглашали в школу для бесед, некогда им было так вплотную заниматься делами воспитания, да и сами мы отлично понимали все без лишних внушений. А философскую истину «что хорошо и что плохо» постигали в те военные годы уже в свои пять-семь лет.
После уроков меня пригласила к себе в комнату Матрена Филипповна и грустно сказала:
— Происходит какая-то несправедливость, Слава Титов. По арифметике у тебя посредственные отметки, а ты красуешься в пионерском галстуке. Я понимаю, тебе его прислал твой папа, но другие ребята чем хуже? Вот Коля Крутских или Федя Бредихин даже лучше? Они отличники. Может, мы дадим кому-нибудь из них поносить галстук, ну хотя бы на недельку? Как награду. А потом другой…
Я отвернулся и заплакал. Стыдно было оттого, что произошел этот разговор, и оттого, что плачу, и что, конечно, Матрена Филипповна права, и я чувствую это, но понять никак не могу, и как теперь буду писать следующее письмо отцу, как посмотрю в глаза маме и, вообще, как покажусь в селе без галстука.
Впервые в жизни я так горько, неутешно плакал. Учительница гладила мой рыжий чуб и уговаривала:
— Успокойся, Слава. Если тебе так жалко галстука для своих друзей, можешь не давать. Силой его снимать никто не будет. Обещаю о нашем разговоре никому не рассказывать. Успокойся, мальчик.
— А если папа узнает?
— Конечно, ему будет неприятно, что его сын перестал учить арифметику. Но тебе надо же быть мужчиной, в конце концов иметь мужество отвечать за свои поступки.
Галстук неделю носил Федор, потом Коля, затем моя однофамилица Валя Титова, и уже в пятой или шестой очереди он на неделю вернулся ко мне. Честное слово, он был теперь несравненно дороже.
— Папа, папа, эти галстуки будут мои, когда вырасту? — тормошит меня Татьянка.
— Нет, доченька, это мои галстуки. У меня еще никогда в жизни не было таких красивых, шелковых галстуков. Тебе мы купим другие.
«Дорогие Слава и Рита!
Извините, не могу официально Владислав Андреевич, Маргарита Петровна. Я ваш ровесник и хоть не шахтер, а рабочий, и у нас, так же как у вас, это не принято.
Наконец-то достал вашу повесть! Никогда не плакал, а тут… Жена, не понимая, смотрит как на полоумного, полуторагодовалая дочь заглядывает снизу вверх… Жена узнает все и просит читать вслух, а я не могу. «Мне же некогда самой читать!» — просит. В час ночи окончил, в четыре проснулся покурить, смотрю — сидит на кровати с вашей повестью жена и глаза на мокром месте.
Слава! Тебя сравнивают с Островским, Маресьевым, Ну, а с кем же еще тебя сравнить! С кем сравнить жену твою! Все это правильно, но вы сами по себе со своей биографией и в своем времени. Как все-таки силен духом русский человек! Как красив и в беде и в радости!
Рита! Дорогая ты наша современница. О тебе много сказано добрых слов. Но если бы ты знала, сколько людей завидуют тебе. Завидуют мужеству, верности, силе, красоте любви, всей жизни.
Знаю, вы очень заняты, у вас мало времени. Боюсь, что и письмо мое придет не вовремя. Но как бы там ни было, извините меня, я не мог не выразить вам своей благодарности и своего восхищения. Спасибо вам за вашу жизнь, за то, что живете рядом с нами и своей жизнью утверждаете великую человеческую красоту. Спасибо от рабочих нашей бригады, от всего цеха.
Дорогие друзья мои! Если случится быть в Ленинграде, заезжайте к нам. Наша комната — ваша комната. Приезжайте как домой.
Я сразу же написал им ответ.
«Дорогой Коля!
Шахтерское тебе спасибо за доброе, отзывчивое сердце. Мне еще не приходилось бывать в вашем прекрасном городе. Я много знаю о Ленинграде, и увидеть его воочию — моя давняя мечта. Сейчас мы получаем много писем со всех концов нашей необъятной Родины. Письма от ленинградцев отличаются от других своей теплотой, сердечностью, готовностью прийти на помощь. Наверное, это потому, что сам город испытал тяжесть потерь, познал великую силу человеческого братства, выстоял и победил. Даже по письмам мне становится ясно, что ленинградцы — это люди особого склада. И твое письмо еще одно тому свидетельство. Спасибо, дорогой. При случае я с радостью познакомлюсь с тобой и твоими друзьями. Мой дом в Ворошиловграде считай своим домом, моих друзей своими друзьями».
Телефон громко и протяжно звонит. Встаю из-за стола, нажимаю педаль, прислоняю ухо к стоящей на элегантной никелированной подставке трубке.
— Слушаю.
— 5-22-87?
— Да.
— Титова можно пригласить?
— Я вас слушаю.
— Ответьте Москве.
Трубка смолкла и зашуршала: «Москва, Москва… Ворошиловград…» На другом конце провода что-то не получалось.
Телефон с ножным управлением изобрели и изготовили комсомольцы завода имени Ленина под руководством своего боевого комсорга Лени Колосова.
— Кто у телефона? — прорезался голос в трубке.
— Титов.
— Здравствуйте, Владислав Андреевич!
— Здравствуйте.
— С вами говорит сотрудник «Литературной газеты» Мар Наум Иосифович, Как погода в городе?
— Что?
— Погода как, спрашиваю?
— Ничего погода. Хорошая погода.
— Тепло?
— Что?
— Тепло?
— Тепло. Без рубахи… то есть в рубашке ходить можно.
— Что вы говорите!
— Честное слово, можно…
— Вот такое дело, Владислав Андреевич… Мне поручено взять у вас интервью.