— Народ-то наш оживился, товарищ командир, когда затеял Заборский самодеятельность. Мужик он заводной. Песни все любят. Да кто у нас в стране равнодушен к хорошей песне? Я ведь сам-то музыкант, на трубе играл до войны в клубе. И артиллерист Федоренко трубач. Замполит сказал мне, что его разведка донесла, будто в Вытегре на складе лежит духовой оркестр. Поговорите с комбатом, заберём мы на время этот инструмент, а я берусь людей научить. Подойдут весной наши корабли, а мы им марш «Утро красит нежным светом». Посодействуйте, Иван Сергеевич!
Инструмент привезли, правда, с ним было много хлопот. Пришлось Чаленко трижды обращаться в райком партии, дать расписку о возврате по первому требованию.
Сошёл снег, бойцы стали собирать клюкву, потом крапиву, щавель. За зиму связали снасти и, как только устье небольшой речушки очистилось ото льда, забросили сети. Рыбы поймали на удивление много — лещи, судаки, плотва. Часть улова отвезли в штаб, соседним ротам тоже перепало. С открытием навигации стали приходить баржи с продовольствием: консервы, рыба шли из Архангельска, мясо, мука, крупа — из Вологды. Поступили снаряды, патроны, гранаты, новые автоматы. Настроение у людей улучшилось. Солнышко всё выше поднималось над горизонтом, на чёрных кустах, в голых рощах брызнула зелень. Пришли корабли в Вытегру. Моряки приехали на командный пункт батальона. Свидание было радостным, но и отчуждение какое-то появилось — разная выпала судьба, и минувшая зимовка была разной. И всё же до сих пор в ротах соблюдали во всём морской порядок, под гимнастёркой гордо носили полосатую тельняшку, многие наотрез отказались сдать бескозырки.
— Пока, видимо, будете держать оборону, — говорили моряки. — Час ваш, браточки, ещё не пришёл. Но он не за горами. Пятится немец, бьют его повсюду. Скоро и у нас будут перемены.
…Заборский привыкал к Молчанову долго. Вначале его раздражал тихий голос ротного, его дотошность во всех мелочах, его, как казалось поначалу, показная опрятность. Заборский был говорун, душа нараспашку, а ротный мог просидеть весь вечер в землянке и не обронить ни слова. Замполит не понимал, как можно так часто писать письма жене, да и что в них напишешь, когда дни похожи друг на друга, как стреляные гильзы.
Письма Молчанову приходили тоже часто. Однажды ночью Заборский проснулся и услышал, будто Молчанов всхлипывает. В углу вспыхивал красный огонёк самокрутки.
— Ты что, ротный? Иван Сергеевич?
Молчанов не отвечал. Заборский поднялся, достал махорку, высек кресалом огонь — спичек давно не было, — закурил.
— Отца немцы замучили, Вася, — выдохнул Молчанов. — На той неделе письмо из села пришло.
Долго в тишине вспыхивали светлячки самокруток.
— Пишут, партизанам помогал. Теперь надо сестёр искать, брата младшего. Живы ли хоть?..
Назавтра Заборский поехал в Вытегру за книгами для библиотеки, привёз почту, журналы, тоненькие книжечки — приложение к журналу «Красноармеец», привёз бутылку самогона. Поздно вечером сошлись в своей командирской землянке.
— Вот ты косишься, что я не пью, — медленно говорил Молчанов. — А я и впрямь не люблю это, неинтересно мне, понимаешь? Но уж отца помянем по русскому обычаю.
Проговорили почти до утра. Сожгли в коптилке весь небольшой запас глицерина — керосина не было, а бензина каждую каплю берегли. Заборский рассказал о себе: о своём сиротском детстве, беспризорщине, морской романтике, флотской службе, ранении.
— Образование у меня малое, рабфак, правда, кончил, да вот дальше не захотел, — каялся он. — Почему не пошёл в мореходку, в морской институт? Я тебе, Ваня, завидую, ты своего всегда добьёшься, ты видишь перспективу, тебя люди уважают… Я-то знаю, что ты Харченко дважды спящего на посту застукал. Ты мог его под трибунал отдать. Не знаю, как ты с ним беседовал, но сегодня это лучший у нас боец. Я ведь у тебя тоже кое-чему научился, Иван Сергеевич. И всё же мне тут не по нутру — хочу на флот, в бой!
…Осенью за поимку диверсантов Молчанов был награждён медалью «За боевые заслуги». Первым его поздравил Заборский. Снова была бессонная ночь, задушевный разговор.
— Ты думаешь, я в бой не хочу? — говорил громче обычного Молчанов. — У меня ведь свой счёт к фашистам — двое детей померло, отца убили, дом в деревне сожгли, который я вот этими руками строил. Ты, Василий Ефимыч, заладил одно — тихо у нас… Погоди — и у нас начнётся…
Заборский первым заговорил о давней, затаённой мечте Молчанова. Однажды он без всяких предисловий сказал:
— Я написал тебе рекомендацию в партию, Иван Сергеевич. Парторг батальона Шенявский, хоть на этой должности и новый у нас человек, сказал, что тоже готов дать рекомендацию тебе.
Молчанов походил по землянке, затем крепко обнял своего помощника…
Многие в батальоне тяготились длительной обороной. В начале 1943 года комбата засыпали рапортами — все просились отправить их в бой на прорыв блокады Ленинграда. Просились и рядовые, и офицеры. Добились своего лейтенант Глухов, командир 2-й роты Богушевский, написал рапорт и Заборский.
Новый комбат, капитан 3-го ранга Родионов, собрал офицеров.
— Противник молчит потому, что всюду здесь, от Ладоги до Онего, железная оборона, — постукивал он твёрдой ладонью по столу. — Впереди Мурманск, железная дорога — это важный участок, товарищи. Только слепой не видит этого. Не подавайте пример младшим командирам и рядовым — ни одного рапорта больше не приму.
Молчанов решил дождаться конца совещания и с глазу на глаз поговорить с комбатом — рапорт лежал у него в кармане гимнастёрки.
— Молчанов, задержитесь на минуту, — опередил его Родионов, когда все встали, задвигали скамейками. — Вот какое дело, Иван Сергеевич, хочу просить вас к себе начальником штаба. Тут у нас, видите ли, движение началось в командном составе. Возражения есть? Что там у вас в руке?
Молчанов медленно спрятал рапорт.
— Спасибо за доверие. Не знаю, справлюсь ли… Ну, и роту жалко.
— Мне вас рекомендовали. Сказали, что на вас можно опереться. Вдвоём возьмёмся, дело пойдёт…
Осенью все роты заготавливали на зиму грибы, ягоды. Охотились, делали солонину, сушили рыбу.
В декабре 1943 года на командный пункт батальона приехал командующий 7-й отдельной армией генерал-лейтенант Крутиков. На следующий день сюда прибыли представители рот, праздничные, подтянутые. В полдень объявили построение.
— Товарищи морские пехотинцы! — разнёсся в морозной тишине крепкий голос генерала. — От имени командования Карельским фронтом поздравляю вас с вручением вашему батальону боевого знамени. Приумножайте воинской славой эту святыню, берегите знамя как зеницу ока. Мы надеемся, что вы с честью пронесёте его до самого Берлина.
Молчанов стоял на правом фланге, не сводил увлажнённых глаз с тёмно-малинового полотнища. Комбат опустился на колено, поцеловал знамя, поднялся на трибуну, загремело троекратное «ура!». Молчанов срывающимся голосом подал команду: «Батальон, смирно! К торжественному маршу поротно…» Музыканты подняли трубы, Трофимов, бывший ординарец Молчанова, взмахнул рукой, и под старинный марш «Наверх вы, товарищи, все по местам…» батальон, крепко печатая шаг, прошёл мимо трибуны. Впереди гордо колыхалось тяжёлое знамя с надписью: «За нашу Советскую Родину».
Наступила зима. Бойцы щеголяли в новых полушубках, крепких валенках. Прибыло пополнение — взвод аэросаней. Когда замёрзло озеро, снова прощупывали вражескую оборону, ловили фашистских диверсантов.
В апреле Родионова отозвали в распоряжение управления кадров Военно-Морского Флота. Сердечно попрощались. Молчанов временно остался за комбата. Он не думал о повышении, понимал, что эта должность для человека с военным образованием, с опытом. Однако на следующий день нарочный привёз пакет. Молчанов расписался, вскрыл конверт, прочёл:
«Назначить капитана Молчанова командиром 31-го отдельного батальона морской пехоты, освободив его от обязанностей начальника штаба.
Молчанов перешёл из одной комнаты в другую. Когда сел за стол комбата, ему вдруг показалось, что на плечи легла гора. Огромная ответственность, предчувствие близких серьёзных перемен вначале сковали его, но нужно было действовать. Он ещё и ещё раз детально проверил всю оборону, прошёл пешком по всему расположению батальона, осмотрел все дзоты, огневые точки. Из штаба то и дело поступали распоряжения: «Усильте оборону, всё внимание обороне!». По всему чувствовалось, что вскоре предстоят серьёзные бои. Это подтвердили и взятые в плен вражеские лазутчики. Ценные сведения дал лётчик сбитого самолета. Было это так.
Тихим весенним вечером над расположением 1-й роты завязался воздушный бой. Три наших истребителя смело напали на большую группу самолётов противника, шедшую в наш тыл. Один фашистский самолёт задымил и пошёл на снижение. Лётчик выбросился с парашютом. Молчанов поднял взвод автоматчиков, вместе с ними вскочил в кузов полуторки. Хотя в кузове трясло — водитель гнал, не глядя на выбоины, — Молчанов видел, как колыхался белый купол парашюта, как вдруг с ноги лётчика сорвался сапог и, кувыркаясь, упал в лес.
Парашют нашли сразу, а лётчик будто испарился. Оцепили лесок, прочесали раз, другой, третий — никого. Самолёт догорал. Молчанов, оставив оцепление, помчался на КП батальона. Развернул карту — задумался. Лётчик будет выходить у обводного канала — больше негде. Молчанов позвонил в 3-ю роту лейтенанту Тикунову и приказал выставить два секрета — на песчаной косе у Онего и на хуторе Аристово.
Всю ночь Молчанов сидел у телефона. На рассвете задремал, но тут же его разбудил резкий звонок. Докладывал первый пост: на песчаной косе замечены свежие следы — сапога и… странный крестообразный отпечаток. Молчанов засмеялся. Конечно же, это был след от кожаного шлема, который лётчик приспособил вместо потерянного сапога. Через пять минут позвонили из хутора — лётчик ковыляет к каналу. Всё верно, через двадцать минут он будет у второго секрета. Снова звонок. Старшина 1-й статьи Шумкин доложил: лётчик подходит к засаде.