— Вот она, наша Бебря, — заливисто смеялся Ваня, — речушка маленькая, да удаленькая. Надо, батя, приманку приготовить вкусную — горох отварить, кукурузу поджарить на костерке. Мне дедушка Лаврентий показал. А ещё лучше кашки гречневой сварить, да потом…

— Э-э, сынок, тут самим есть нечего, — перебила мать, кормившая жёваным пряником годовалую сестричку Ивана.

— Завтра, мама, меня пораньше растуркайте, — попросил Ваня, укладываясь на лежанке. — Митя да Гриша Синбуковы просятся на рыбалку. Я слово дал. С солнцем и двинемся. Хочу места им показать. У них семейка — тоже девять душ, крапивный борщ на столе каждый день…

…В селе у них была обычная церковноприходская школа. Числились в ней три учительницы да ещё ворчливый священник. Ваня Молчанов учился хорошо. Видя его тягу к книгам, учительница Екатерина Алексеевна давала ему на дом газеты «Русское слово», «Копейку», журнал «Ниву». Вечерами при тусклом свете лампы читал Ваня отцу статьи с красивым, но не совсем понятным названием: «С театра военных действий». Потом они, склонившись головами друг к другу, рассматривали маленькие овальные фотографии погибших русских офицеров — бравых, усатых, при крестах.

— А кто такие немцы? — допытывался Ваня у отца.

— Ну, как тебе обрисовать? Говорят они не по-нашему, не понять их, как Трофима немого. С войной на нас часто ходили. Вот и нынче вишь какие пушки толстые придумали. В поповском журнальчике видели, помнишь? Всё против живого человека, брат. Ну да русского солдата не запугать. На пушку не возьмёшь. Русские прусских всегда лупили, так там написано. Ты про этого старичка Суворова порасспроси подробней учителей. Слыхивал я, что был он генерал, а с солдатом кашу ел из одного котелка.

…Зима выдалась долгой. К пасхе в доме стало голодно. Муки оставалось на дне старой дежи — раза три замесить, и всё. Была ещё картошка, но берегли её на семена, брали по счёту. Одна подмога — коровушка, да и у той молоко стало пропадать — телёнок малый замучил её, что ли? Ждали весны, ждали зелёной травки, брусничного листочка, сосновых почек, крапивки, щавеля.

— Вот выпью взвару из берёзовых да сосновых почек — и встану. Этим летом уж точно. Как рукой снимет, — приговаривал отец, тоскливо глядя в окно на мелкий, весенний дождь.

И вправду, полегчало летом Сергею Артемьевичу. Ездил даже раза два в Вязьму, но тут уж пришлось брать Ивана — он лён укладывал, завязывал поклажу по отцовской указке.

Ивану шёл десятый год. Ростом он не вышел, но сила в руках была. Деревенские мальчишки пасли коров на лугу, резали дудочки из краснотала и, конечно, боролись. Иван не любил это занятие, но когда его подзадоривали, выходил в круг, и равных ему не было. С ног сбивали иногда старшие парни, а чтоб на лопатки кто положил, такого не случалось.

Однажды пасли коров у большого запущенного сада, который недавно, как ходила молва, почти задаром купил земский начальник Беклемишев. Заигрались в лапту и не заметили, как коровы очутились в саду. Афоня Германов хотел было сбегать, выгнать, да его отговорили — там же не озимые, никакой потравы не будет. И тут откуда ни возьмись выскочил на тарантасе сын Беклемишева — и прямиком к пастушатам. Горбатенький Федя стал что-то лепетать, Ваня Баженов метнулся в сад выгонять коров, за ним Ваня Молчанов. Но крик остановил его, заставил оглянуться. Федя стоял у тарантаса, закрыв лицо руками, а Беклемишев, пружиня на толстых ногах, хлестал его кнутом. Не помня себя, Ваня подскочил к бричке, поднял над Федей голые руки.

— Не смейте! Он сирота! Он убогий!

Беклемишев зло выругался и замахнулся кнутом. Ременная жалящая полоска змейкой обвилась вокруг локтя, Ваня рванул её к себе что было сил. Беклемишев выпустил кнут.

— Чей будешь? — закричал Беклемишев, топая ногами.

— Молчановы мы. А вот я священнику пожалуюсь, — тихо сказал Иван.

— Дурак твой священник, и ты вместе с ним! Дай сюда кнут, щенок! Отдай, тебе говорят!

Ваня повернулся, обнял всхлипывающего Фёдора и повёл к деревне. Он шёл, не сходя с просёлка, слышал, как Беклемишев звонко щёлкнул вожжами, почувствовал на шее горячее дыхание лошадей, но не свернул с дороги, кнута не отдал. Лошади захрапели, встали на дыбы, над головами мальчишек взметнулись грозные копыта, но Иван не дрогнул, не сдался. Лошади вдруг резко попятились, рванулись в канаву…

А через три года Иван мог снова встретиться с молодым Беклемишевым, да тот вместе с отцом исчез куда-то. Поговаривали, что ушли они в белую армию.

Разбирали сельчане имение земского начальника. На сходке решили: крепкий дом его, чисто дворец, хоть и деревянный, перенести в село, поставить на кряжике у пруда, и чтобы там отныне был Народный дом с избой-читальней, с библиотекой. Так и сделали. Раскатали барский дом и поставили на новом месте. Вместе со взрослыми мужиками трудились от зари до зари и ребята, а командовал ими Ваня Молчанов. Это была его первая стройка.

Начиналась новая жизнь. Очень тяжело было в те годы молодой Советской России. Шла гражданская война, Красной Армии нужны были лошади, сбруя, овёс. Нужен был хлеб. Иван ходил за плугом, сеял, косил.

Степенный хозяин-латыш, живший неподалёку на хуторе, похваливал Ивана. А через год взял его к себе в помощники — так он любил говорить, — а на самом деле — просто батраком. Гол и бос пришёл Иван к нему, два года горбатился — пахал, конюшню чистил, дрова пилил, молотил. Зато был сыт да две пары сапог принёс домой — матери и отцу, себе катанки на зиму купил и овчинный тулупчик. Вот и весь заработок.

Однажды под вечер к Молчановым в избу пришел дед Лаврентий — родственник дальний, мужик — на все руки мастер, хоть была у него слабинка — винцо любил. Оттого и богатства не нажил. Сели ужинать, за столом дед стал говорить о том, что народная власть становится уже на обе ноги, крепчает, люди в неё поверили. А коль так — строиться начнут. И вот он, старый мастер-кровельщик, хочет передать своё ремесло Ванюшке.

— Давно я за ним глаз имею. Добрый нрав, и работу любит. Настырный паренёк, прок из него будет…

Так и порешили. Зимой они стали драть щепу. Надо было заготовить её возов пять-шесть. А дело это не лёгкое, руки часто ранились. Однажды дранка спружинила, чуть глаз не выбила Ивану.

Ранней весной дед Лаврентий засобирался в Вязьму. Иван стал проситься с ним.

— А что, служба, поедем и вправду, коли так хочешь. Дровишек там поколем, людей поспрашиваем, кто крышу менять собирается, кто новый дом замыслил. Опять же, о цене справимся, а может, сразу и договоримся с кем. Давай, служба, собирайся.

Вязьма — старинный город. Домики большей частью деревянные, но поближе к собору, у базара, есть и кирпичные, на высоком фундаменте, с широким крыльцом, а над ним под железной кровелькой кованые завитушки. Извозчики, лихо гикая, обдавали зазевавшихся чёрной липкой грязью, мокрым снегом.

— Резво Левонтий Ризин поскакал, — заулыбался дед Лаврентий, отряхивая комья земли со старого армяка. — Учил я его в молодые годы лошадей понимать. Я ведь тут тоже лихачом ездил, извозничал. Потом твоего папашу поманил, только он не любил богатеев возить, стал ломовым извозчиком. А теперь с тобой, служба, новое дело начнём. Не горюй, сделаю из тебя мастера, только захоти. Ты вот что, подожди меня тут, а я мигом. Походи, поглазей, вот тебе узелок с харчами, подкрепись, коли что…

Шумные лавки пугали Ивана. Пахло дёгтем, пенькой, керосином. Всюду сновали люди, незнакомые друг другу, никто ни с кем не здоровался, как это было принято у них в селе. Ваня дивился всему. Вдруг откуда-то из-за угла послышался гром, и на торговую площадь выскочил чёрный, глазастый автомобиль. Иван слыхал про такое чудо, но чтобы столкнуться с ним вот так, нос к носу…

Иван прыгнул к забору, потом для верности хотел было спрятаться за толстую липу, да вдруг опомнился, устыдился.

— Чека поехало, — сказал непонятно весёлый мужик с бородой веником, торговавший с воза звонкими краснобокими горшками, кринками.

Дед Лаврентий вернулся к вечеру, был он навеселе, зато вести принёс добрые — договорился, взял подряд на два новых дома, плата хорошая.

Так они и стали рядком друг подле друга, старый да молодой, на целых два года, вернее, на два лета, на два сезона. Богатым крыли дома еловой дранкой, тем, у кого денег было поменьше, — осиновую пускали в ход. Ваню дед начал учить ещё в селе, ведь тут, в городе, перед хозяином надо было виду не подавать, что с тобой неумеха-подмастерье. Иван слушал во все уши, глядел во все глаза. Дед Лаврентий перво-наперво учил его гордости за своё ремесло, учил не гнуться перед хозяином, говорить степенно, достоинство своё соблюдая. Крышу крыть — дело хоть и не такое мудрёное, да не каждый сможет.

Труднее всего было начать. Стреху клали по-честному, в три слоя, чтоб не мокрела, не гнила от дождей. Гнали справа налево, лихо зацепившись за стропила, били гвозди одним ударом. Ваня успевал всё: и дранку вовремя поднесёт, и молоток деду достанет, коль тот уронит наземь. Белкой прыгал с лесенки на крышу. Да всё с песней, с хохотком на ровных белых зубах. За восемь дней сделали крышу.

— Дедушка, а вам нравится? Хорошо-то выходит как! Красивая. На солнышке блестит, ровно церковная маковка, — щебетал Иван, дёргая за рукав деда, сосредоточенно считавшего замусоленные деньги.

— Во какая куча, а что купишь? — дед Лаврентий поплёвывал на негнущиеся пальцы.

— Мне ситцу для матери, конфет сестрицам да портки новые отцу — вот и весь мой аппетит, — вздохнул Ваня, ввернув новое словечко, услышанное от хозяйки, кормившей их по уговору обедом и ужином.

— Ну, к осени у нас всё будет, Ванюша. Мы ещё у непманов в ресторане погуляем. Пивом тебя угощу, а не подойдёт — сладкой сельтерской водичкой попотчую. Это тебе не берёзовый сок. Выпьешь — всю жизнь вспоминать будешь. Шипучка такая, вроде пена одна, глотнёшь — в нос как даст! Так-то, служба…