Сын, закончивший кроме мореходки Академию водного транспорта, унаследовал от отца все его личные профессиональные качества, в том числе и пристрастие к возлияниям. Но, как и у отца, это влечение возникало у Сахарова лишь в порту приписки, в Архангельске, дома. Никогда ни в море, ни в портах захода, ни на промежуточных стоянках я не видел и не мог увидеть капитана прикладывающимся к рюмашке. А когда в ту первую военную осень, в самом конце октября, мы возвратились из арктической навигации, он и пригубить-то не успел, потому что, едва ошвартовавшись у причала на Бакарице, получили приказ взять воду, уголь, продукты и незамедлительно снова идти в море, точнее сказать, в широкое устье Двины, на Березовый бар. Не ведаю уж, почему его, то есть ее, — бар — это постоянная гигантская отмель — назвали столь нежно; место неуютное для кораблей, немало их сидело тут на камнях, и редкостный капитан решится следовать на этом участке без лоцмана. Сахаров-то в нем не нуждался, он сам ходил здесь несколько лет лоцманом и знал Березовый бар лучше, чем собственный дворик на Поморской улице… Возвращаясь с моря, мы встретили на баре лед, нам он был не страшен, поскольку «Сибиряков» пароход ледокольный с дополнительной обшивкой корпуса. Но сейчас к бару подошел караван судов, для плавания во льду (а нагрянувшие морозы прибавили ему крепости) совершенно неприспособленных. Это был один из первых союзных конвоев, кажется, третий по счету, доставлявших грузы из США и Англии, — PQ-3. Такое наименование, такой код, PQ или QP (в зависимости от того, на восток или на запад шли суда), с прибавкой порядкового номера, носили эти морские операции. Я долго не мог узнать, откуда взялся этот шифр, эта аббревиатура, вошедшая в военно-морскую историю. И лишь недавно вычитал в воспоминаниях К. Бадигина «На морских дорогах» следующее объяснение, заимствованное им у английского историка Д. Ирвинга. В оперативном управлении великобританского адмиралтейства, ведавшем планированием конвоев на севере, служил офицер P. Q. Edwards; его инициалы и решили почему-то использовать в качестве кода, обессмертив тем самым ничем не примечательного служаку.

(В составе PQ-18, примерно через год после PQ-3, отправился из Исландии пароход «Сталинград», на который мы с Сахаровым были переведены с «Сибирякова». Но в этом плавании меня не было: я был мобилизован и назначен комиссаром сторожевого корабля № 20, который как раз и встречал PQ-18 уже в Белом море. В пути, возле острова Медвежий, конвой подвергся нападению немецких самолетов и подводных лодок, половина судов — а их было около сорока — потоплена, в том числе и «Сталинград». Торпеда попала ему в машинное отделение, в бункера с углем. Судно держалось на плаву четыре минуты, Сахарова сбросило в море с капитанского мостика, он выплыл и был подобран на плотах с английского спасателя «Капленд». Помполит Саша Федоров, некоторое время назад сменивший меня в этой должности, кинулся в свою каюту спасать секретные документы, шифр, а выбраться на палубу не смог — дверь каюты заклинило…)

Караван PQ-3 застрял на Березовом баре, нависла угроза зимовки на мели, и нас поспешно вытолкали спасать его изо льдов. Конвой — это торговые суда в сопровождении, под охраной военных. Во главе эскорта шел английский крейсер, не помню точно его названия, «Кинг…», а какой король, запамятовал. Командир крейсера, человек осторожный, привел его к ледовой кромке и, оставаясь на чистой воде, дальше не двинулся, отпустив конвоируемые транспорта вперед, во льды. Прежде чем начать обкалывать беспомощные суда, мы направились к крейсеру; он звал, сигналил. Приблизились в темноте, осветили его прожектором, он — нас, а затем, соединившись лучами, соединились и трапом, переброшенным с крейсера, сверху вниз. Я занял пост возле трапа, рядом с вахтенным, а рядом со мной — молоденькая переводчица Наташа, то ли Кириенко, то ли Корниенко, студентка, только что приехавшая из Москвы. На другом конце трапа возникла долговязая фигура в длинном дождевике с капюшоном (я подумал — легко одет), закрывавшим от меня его лицо. Похоже, офицер связи. Наташа приготовилась переводить. И вдруг раздались ясные, чистые, без малейшего акцента русские слова. Но не было в них и стерильной правильности, которая выдает иностранца, очень уж старающегося безукоризненно выговорить каждое слово.

— Я могу видеть капитана вашего ледокола?

— Капитан на мостике и спуститься в данный момент не может, — сказал я. — Я его помощник. С кем имею честь?..

— Громов, — сказал человек, и эта фамилия попервоначалу не соединилась в моем сознании ни с какой из знакомых мне личностей. Я переспросил:

— Громов? Вы советский?

— Михаил Михайлович Громов, — сказал он чуть с нажимом, и я бросился вверх по трапу, тут уж мгновенно сообразив, кто передо мной. — А это мои товарищи, — он показал на стоявших у него за спиной мужчин в таких же черных плащах с капюшонами, — летчики Байдуков, Юмашев, Гордиенко, Леонченко… Мы возвращаемся из Америки. Разрешите перейти к вам на борт.

Еще спускаясь по трапу, шедший за Громовым Байдуков спросил, нет, не спросил, выдохнул:

— Москва?.. Мы ничего не знаем о Москве…

— Стоит на месте! — сказал я.

— Я вчера из Москвы, — сказала Наташа и повторила это громко по-английски, чтобы услышали на крейсере.

— Молодец, девочка, — сказал Байдуков. — Пусть знают. В эфире такая неразбериха, такая путаница про Москву. А и из самой Москвы мы радио неделю не слыхали…

— Прекрасно! — сказал Громов.

Они улетали из Москвы в начале июля с особой миссией в Америку: отобрать на авиазаводах необходимые типы самолетов для закупки.

«Сибиряков» выводил караван из ледового поля двое суток. Пилотов мы разобрали на это время по каютам. У меня жил, пока мы шли в Архангельск, Георгий Филиппович Байдуков, из чкаловского экипажа. Перечитал все газеты, все радиосводки, расспрашивал, расспрашивал. Как-то зашел в каюту майор Леонченко. Из пятерых он один уже побывал а боях. В Финляндии, Героя там получил.

— Я служил в авиации Восьмой армии, — сказал он. — Хочу в нее вернуться.

— В Восьмой? — переспросил я. — Командующим у вас был генерал Копец?

— Копец, — сказал Леонченко. — Ух и мужик! В штабе подолгу не сидел — летал…

Я таил в себе печальную весть, ни с кем ею не делился, в надежде, что она неверна, хотя ни разу за всю войну не слышал и не встречал в печати имени генерала: он исчез. Лишь после войны, вернувшись в Ленинград, я спросил у Моти Фролова, с которым мы «пытали» в свое время Ивана Ивановича, что он знает о нем и его судьбе.

— Ты помнишь Ерлыкина? — сказал Матвей. — Летчика, с которым Копец познакомил нас однажды?

— В лектории на Литейном? Помню. Копец, еще полковником, выступал перед комсомольцами, мы его записывали и после выступления продолжали расспрашивать. А этот красавчик майор с двумя орденами Красного Знамени, пришедший с ним, шутливо, но довольно энергично отжимал нас от Ивана Ивановича, приговаривая: «Хватит приставать к человеку, мы с Ваней в ресторацию опаздываем, столик заказан…» А тот ему в тон: «Не трепись, Женя, не обрисовывай меня перед журналистами выпивохой, мы с ними делом заняты, подожди…» Помню Ерлыкина, как же. Они вместе сражались над Мадридом, в одной эскадрилье. Ерлыкин это ведь Хазар из «испанского письма», тот, что к «хейнкелям» пристроился невзначай…

— Точно. А в блокаду командовал здесь корпусом ПВО, истребителями. Как воздушный бой над Ленинградом или на подступах, все говорили: «Ерлыкин в небе!» Имея в виду весь корпус, ерлыкинцев. Генерал, Герой Советского Союза. Я часто бывал у него в штабе. Как-то решился, спрашиваю, вот как ты меня, про Ивана Ивановича. Вздохнул глубоко, выдохнул чуть не со стоном, промолчал…

И вот лет пятнадцать назад, а может, немного и раньше начали появляться книги, воспоминания «испанцев», советских добровольцев, волонтеров, воевавших на Пиренеях, — летчиков, танкистов, артиллеристов, моряков, саперов, переводчиков. Теперь уже отпала нужда в псевдонимах, в «звездочках», в камуфляже; все пошло, так сказать, открытым текстом. В мемуарах генералов авиации Гусева, Прокофьева, Пузейкина (в Испании они были лейтенантами), в книгах Шингарева «Чатос идут в атаку» («чатос» — «курносыми» называли испанцы наши истребители «И-15») и Зильмановича «На орбите большой жизни», посвященной главному авиационному советнику в Испании дважды Герою Советского Союза Я. В. Смушкевичу, «генералу Дугласу», замелькало имя — Иван Копец. Описания боевых эпизодов, в которых он участвовал как командно истребительной группы капитан Хосе, совпадают с напечатанным в «Искорках» письмом «капитана ***». Только в них, в этих современных описаниях, сохранены эпитеты и характеристики, вычеркнутые Иваном Ивановичем — «храбрый Хосе», «мастер пилотажа», «орлиное зрение», «горячий, упорный», и добавлено еще немало им подобных. В книгах, названных мною, да и в других, воспроизведена фотография молодого полковника с орденами Ленина и Красного Знамени, с «крылышками» в петлицах, с портупеей через плечо, та самая, что когда-то и мы опубликовали в очерке «Из жизни летчика».

Теперь все, что попадалось мне о нем в печати, в литературе, я заносил в особую записную книжку, завел на него папочку-досье. Среди прочего вложил в нее и вырезанную из «Правды» тассовскую фотографию: «Командир вертолета Астраханского авиаотряда Инна Копец». Фамилия редкая, отчества не было, и я подумал: не дочь ли это Ивана Ивановича? Она показалась мне даже похожей на него. Я знал Алика, сынишку, который забегал к отцу в кабинет, когда мы беседовали с ним на Миллионной. Дочки как будто не было, но могла же она появиться (как я узнал позже, дочь действительно появилась незадолго до войны, но ее зовут Наташа). Я написал в Астрахань, в аэропорт, и получил ответ: