Листаем дальше дневник. На какой-то из страничек Григорий Иванович задерживается, вчитывается.
— Гляди, — говорит, улыбаясь. — Забавный, по-моему, эпизод. Это там же, в Атлантике, на переходе из Канады в Шотландию.
«5 января. Атлантический океан.
…К утру ветер начал стихать, волна крупная. Лодку бьет меньше, хотя заливает по-прежнему. Барометр пишет ровную линию: давление 750 миллиметров. К полдню удалось определиться по солнцу, его меридиальная высота всего 7°4′. Снос к норду и назад по курсу. Ночью шли, оказывается, пятиузловым ходом вместо расчетных десяти.
Ветер стих, но волна все еще крупная. Толчеи, правда, нет. Решил увеличить ход, чтобы понемногу нагонять опоздание, которое у нас появилось. На увеличенном ходу снова бьет и заливает, приходится терпеть. Ничего не поделаешь. К сумеркам уменьшил ход: пошла толчея на море. Да и соляр экономим — его немного остается.
Я вчера принял несколько раз холодную ванну, сегодня сильно знобит. Обстановка спокойная, и я большую часть дня провел в каюте.
На другом борту, как раз напротив моей двери, две копки.
Владелец нижней — мистер Шриро, английский офицер связи, сопровождающий нас от Галифакса до Розайта. Говорит по-русски почти без акцента, зовут его Владимир Яковлевич, родился во Владивостоке 27 лет назад, национальности неопределенной…
Как я уже сказал, мистер Шриро — на нижней койке. На верхней — Коля Дворов, молоденький лейтенант, зачисленный в экипаж перед самым переходом. Но он единственный из нас, успевший повоевать: в отряде курсантов военно-морского училища сражался под Москвой, был ранен.
Мистер Шриро и наш Коля не только соседи по койкам, но и товарищи по несчастью. Оба подвержены морской болезни и в качку становятся зелеными, как огурцы. Англичанин не встает со своей лежанки все пять суток этого года. Дворов покидает ее на часы вахты, но вахту он, как командир группы движения, несет реже других офицеров. Он со Шриро часто остаются вдвоем. Вот и сейчас лежат на койках, беседуют.
Дверь моей каюты закрыта, меня не видно, а до этого я так редко бывал в каюте днем, что о моем возможном присутствии забыто. И я становлюсь невольным свидетелем громкого разговора представителей двух миров: мистера и комсомольца.
Шриро что-то разоткровенничался и рассказывает некоторые подробности своей биографии, которые были мне неизвестны. То, что он родом из Владивостока, где его отец владел портовым холодильником и еще кое-каким крупным недвижимым имуществом, я знал. И то, что их семейка, войдя в конфликт с новой, Советской властью, бежала через плохо охранявшуюся тогда границу в Китай, тоже не секрет для меня. В Шанхае предприимчивый Шриро-старший стал владельцем большой текстильной фабрики. Подросший сынок Володя отправился получать высшее образование в Париж, а затем в Лондон. Война помешала ему, только что защитившему диплом инженера-текстильщика, вернуться в Шанхай, чтобы помогать отцу в его делах на фабрике. Шриро-младший, как английский подданный, служит в королевском флоте, выполняя обязанности переводчика, офицера связи. Во время войны он женился на дочери меховщика-миллионера из Нью-Йорка. Живут они с молодой женой в Канаде, в Монреале.
Итак, война разлучила отца с сыном. Первый — в городе, захваченном японцами, второй — во флоте воюющей с Японией страны. Но сын, оказывается, полностью осведомлен о всех делах отца. Фабрика работает на оккупантов, приносит немалые доходы. И часть их отец пересылает сыну, как совладельцу. Я не совсем понял, как это делается, какими путями. Мне помешал Дворов, у которого вырвалось:
— Наглость!
И, естественно, Шриро умолк.
— Я знал, что капиталисты сволочи, — продолжал Николай. — Но не до такой же степени. Пересылать деньги из одной воюющей страны в другую, ей враждебную. Так нагло наживаться на людской крови!
Этот сын колхозника не был дипломатом, он рубил правду-матку, как мог. Шриро обиделся и стал объяснять, что все, о чем он рассказывал, не имеет никакого отношения к войне. Отец, мол, связывается с ним через нейтральную клиентуру. Но Дворов и не вслушивался в эти доводы. Он активно наступал на живого, впервые увиденного им в жизни капиталиста.
— Все капиталисты наживаются нечестным путем.
— Что вы говорите! — вскричал Шриро. — Мы с отцом никого не обманываем, мы честные люди.
— Да уж ваша честность! Последнюю шкуру сдираете с рабочих.
— Мы спасаем их от голодной смерти, предоставляя работу…
— Рабочий у вас, особенно китайский, целый день гнет спину и не может прокормить семью, а фабрикант живет припеваючи и богатеет за счет эксплуатации, — продолжался урок начальной политграмоты.
— Вы не учитываете, господин лейтенант, что предприниматель многим рискует. Он зависит от спроса на рынке и может за неделю оказаться банкротом…
— Аж до слез вас жалко, — съязвил Коля.
— Рабочему никто не препятствует самому выйти в предприниматели и разбогатеть… — сказал Шриро.
— Чушь! — воскликнул Дворов. — Несусветная чепуха! У рабочего столько же шансов стать капиталистом, сколько у меня святым…
— Это точно, вам далеко до святого, — съязвил на этот раз Шриро.
Разговор накалялся. Койки скрипели, и чувствовалось, что спорщики забыли о своей морской болезни. Кто-то из них то и дело вскакивал на пол и нервно ходил, ложился, снова вскакивал. Наверно, англичанин — его койка нижняя. Спор вступил примерно в ту же фазу, как у Шуры Балаганова с Паниковским из «Золотого теленка», когда те начинали потихоньку подталкивать друг друга и спрашивать: «А ты кто такой?»
К счастью, в отсек вошел механик Шаповалов и, быстро оценив обстановку, перевел разговор в другое русло. Этому способствовало и то обстоятельство, что радист принес очередную шифрограмму и Шриро извлек из-под койки свой таинственный сундук с шифром. Он сказал, что шифровальную машинку изобрел немец из Берлина и продал ее американцам… Затем перешли на погоду. В оценке Атлантического океана оба, и капиталист и комсомолец, сошлись: дрянь-океан, штормит… Но тут меня вызвали на мостик и я покинул каюту».
Пять подводных лодок — «азиатская эскадра», как называли себя тихоокеанцы, — поспели к нам в Полярное в самый, что называется, срок.
Бригада воевала уже полтора года, нанесла немало ощутимых ударов в базах и на коммуникациях противника, но и сама терпела потери, почти не получая пока пополнения. «Азиаты» с ходу, без передышки вошли в строй воюющих экипажей, а это был строй сильных, очень сильных, подравняться к которому, взять тот же шаг было не так-то легко.
Был Фисанович со своим экипажем, деликатный, в высшей степени интеллигентный Фис, как все мы его называли, образованнейший, музыкальный, тонкий ценитель литературы. Он и воевал-то красиво, если возможно такое сочетание слов, изящно воевал, в том смысле, что каждая его атака, математически рассчитанная, была филигранна в исполнении. И это не на офицерских играх в штабе соединения, а в штормующем море, в горячем, минуты протекающем бою. Фис и его лодка «М-172» удивительно гармонировали друг с другом, они даже внешне были схожи, маленький, худенький командир и легкая с тонкими обводами «Малютка». Их трудно было представить друг без друга. Когда под конец войны Фисановича перевели на другую лодку, его прежняя ушла в море и не вернулась, а ее бывший командир тоже остался навсегда в океане на своем новом корабле. Новый-то был для командира, для экипажа, а вообще-то лодка устарелого типа «Веди», из тех кораблей, что распределялись в счет репараций как трофеи между союзными странами. Нашей бригаде достался дивизион из четырех «Веди», который вышел к месту назначения из английского порта Розайт. Шли в разное время и разными маршрутами, согласованными с британским адмиралтейством, «В-1», которую вел Фисанович, исчезла при обстоятельствах, столь же подозрительных, как и гибель «Л-16» близ Сан-Франциско на пути из Владивостока. Разница лишь в том, что лодка Гусарова была явно атакована какой-то субмариной, — это видели, хотя и не установили принадлежность пирата, — а Фисанович с экипажем пропали без вести, и тайна эта до сих пор не раскрыта. Догадки без доказательств… Я стоял на пирсе, когда в Полярное одна за другой приходили «Веди». Очередность была по бортовым номерам. Но первой вместо «В-1» ошвартовалась «В-2», и ее командир еще с мостика спросил, увидев свободный причал: «А где Фис?» — и умолк, понимая, что такой пунктуальный, обязательный моряк, как Фисанович, не мог по своей воле нарушить утвержденного распорядка…
Был Лунин, другой характер, другой жизненный стиль, типичный морской волк со всеми качествами такого «волка». Смелый и хитрый. Однажды ночью он провел лодку в надводном положении в узкую бухту, где базировались корабли противника, и на запрос с берегового наблюдательного поста, кто следует, приказал отсемафорить длинным многосложным немецким ругательством, и пока там на берегу разбирали сигнале лодки, а разобрав, вполне им удовлетворились, Лунин успел выстрелить по причалам изо всех торпедных аппаратов и с носа и с кормы. Это он, Лунин, выходил в атаку на линкор «Тирпиц», также прорвавшись в самую середину мощной вражеской эскадры.
Был Видяев, командир «щуки». Те, кто бывает сейчас в Полярном, видят Видяева, изваянного из камня, а я помню его живым. Неразговорчивый, хмуроватый, как и подобает северянину, он на войне оставался тем же тружеником моря, каким был, рыбача, до войны. В море Видяев уходил как-то неприметно, вот стояла его лодка у пирса, а вот уже нет ее, хотя до отхода не замечалось вроде никакого движения на палубе. Он и с моря приходил бы неслышно, если б не традиция, установившаяся на лодках бригады, — салютовать при возвращении в базу в знак каждого потопленного корабля. А Видяев редко возвращался без победы, и волей-неволей нужно было стрелять в небо из носовой пушки. «Ну зачем палить? — говорил осторожный Федор. — Ну, похоже, потопили фашиста, а может, он еще выплывет…»