Продолжу о Щедрине и его экипаже.

Вы помните, что такое регенерация? По латыни — возрождение, возобновление. Это слово вы найдете и в Морском словаре: «Регенерация воздуха на подводных лодках — очистка его с помощью специальных приборов при нахождении лодки под водой». Воздух очищается от углекислоты, которую выдыхает человек. Нормальное ее содержание на лодке — десятая доля процента. Эту норму и поддерживают машинки регенерации, довольно шумные вентиляторы. Но стоит их выключить — углекислоты будет прибавляться в час на один процент. И это уже много для человека. Он начинает задыхаться, в ушах звенит, слабеют руки. А когда четыре процента концентрации — удушье достигает предела. Но зачем выключать машинки? Пусть шумят. Шумят? А если шум страшнее удушья? Если вот уже двенадцать часов вас бомбят беспрерывно вражеские корабли преследования? Они засекли лодку, намертво в нее вцепились, загоняют чуть не на самое дно. Не дают подвсплывать на перископную глубину, чтобы сориентироваться и выйти в контратаку.

Никак не может Щедрин выскользнуть из петли. Старается быть ниже травы, то есть планктона, и тише воды, но это уже по инерции говорю, по поговорке, вода-то в Баренцевом не тиха… Ползет «эска» самым малым ходом. Приглушены электромоторы, выключены помпы, перешли на ручное управление рулями. Все равно охотники слышат лодку. Что же ее выдает? Может, солярка выходит на поверхность, может, травится воздух? Нет, лодка не оставляет за собой никаких следов, ни пузырька. Единственно, что ее демаскирует — регенерация. Она включена тоже на самую малость, но вентиляторы, видимо, все-таки слышны там, наверху. А как их совсем выключить, если люди и без этого измучены двенадцатичасовой бомбежкой? Щедрин хитрит, почти полностью стопорит электромоторы, потом вдруг резко прибавляет скорость, чтобы уйти, оторваться от преследователей. Тщетно, их бомбы ложатся все точней, все прицельней, вот-вот и накроют. Значит, выход один: долой регенерацию! И Щедрин командует:

— Выключить машинки!

Теперь все утихло. Но «утихают» в углекислоте и люди. Из отсеков доносятся чуть слышные, слабеющие голоса, как из глубокой шахты. Гаснет энергия в людях. Упал в трюме обессиленный матрос Назаров. И другие падают. Щедрин приказывает включить регенерацию. И сразу же на лодку устремляются сторожевики и снова прицельно летят их бомбы.

— Выключить вентиляцию! И опять тишина…

Но пусть расскажет об этом сам Щедрин.

«…Подхожу к переговорным трубам и громко вызываю:

— В носу! В корме!

Стучит кровь в висках. Собственный голос кажется чужим, далеким и звучит, будто в пустой цистерне. Отсеки отвечают безразличными, вялыми «есть».

— Говорит командир корабля! Противник начинает нас терять. Я знаю, что вы устали и выбились из сил. И все-таки нужно держаться. Разрешаю беспартийным отдохнуть. Коммунистов прошу стоять за себя и товарищей. Повторяю: коммунистов прошу держаться!

И будто свежим ветром повеяло в лодке.

Первым ответил седьмой отсек:

— Беспартийных нет. Вахту стоим! — И голос мичмана Павлова показался мне бодрее, чем минуту назад. За ним докладывает Боженко:

— Центральный! В шестом стоят по готовности номер один. Вахту несем все. Назаров подает заявление в партию…

— Центральный! Личный состав пятого отсека просит считать нас всех коммунистами!..

Вот что происходит в центральном посту на моих глазах. Игнатьев подошел к приводу носовых горизонтальных рулей, у которого нес вахту Николаевский.

— Сдавайте вахту. Я заступаю.

— Почему?

— Идите отдыхать. Вам разрешается.

— Я комсомолец.

— Комсомолец — смена партии. Вот и смените меня, когда немного отдохнете.

Николаевский, как мне показалось, обиженно посмотрел на Игнатьева и молча отошел от рулей. На штурманском столике взял лист чистой бумаги и что-то быстро начал писать. Потом подошел ко мне и протянул листок…

«В парторганизацию пл «С-56»

От комсомольца Николаевского.

Заявление

Прошу принять меня кандидатом в члены ВКП(б).

Готовлюсь к вступлению давно. Буду примерным воином.

Вахту хочу нести вместе с коммунистами…»

…Николаевский сказал:

— Товарищ командир! Давно хотел просить у вас рекомендацию в партию. Доверие оправдаю.

Написал ему рекомендацию тут же, у штурманского стола.

— Товарищ старшина! — обратился Борис к Игнатьеву. — Разрешите, как коммунисту, заступить на вахту. Глубину держать шестьдесят метров!

— Заступайте! — сказал Игнатьев…»

Я хотел бы заключить этот эпизод деловой справкой. «С-56» преследовали семь кораблей — эсминцы и сторожевики. Бомбежка продолжалась двадцать шесть часов тридцать минут. На лодку было сброшено триста глубинных бомб. В готовности номер один команда простояла двое суток, из них несколько часов при четырехпроцентной концентрации углекислоты… В партию вступило пятеро.

В том же походе экипаж и его командир были еще раз испытаны «на сопротивление материала», если тут можно применить этот технический термин.

Поиск на коммуникациях противника шел уже много дней, но пока только сама лодка, как рассказано выше, чуть не попалась врагу на растерзание. Я, кажется, не нарисовал обстановки на море, в которой действовала «С-56». Шел февраль, самый штормовой из штормовых месяцев на Баренцевом. Хотя нештормовых тут не бывает. Я не могу причислить себя к знатокам этого моря, но за те несколько десятков переходов, которые совершил здесь на ледоколах, на дозорных кораблях, мне ни разу не доводилось видеть Баренцево спокойным, в уравновешенном состоянии духа. Вечно оно негодует. И если говорят: «Сегодня на Баренцевом тихо», это значит, что про Черное море при тех же условиях сказали бы: «Ох и штормит!» Ну а февраль, повторяю, самый штормовой месяц на Баренцевом. Линкоры и океанские лайнеры качает как корыта, а каково подводной лодке? Не спасает и глубина, потому как море воротит тут, что называется, до самого донышка. Да и быть в поиске на больших глубинах — не очень-то наищешься. По одной акустике, на слух трудно разыскать подходящую цель.

Лодка идет через шторм, через снежные заряды. Через полярную ночь. На ходовом мостике двое: Щедрин и молоденький сигнальщик Вася Легченков, которому даже огромный тулуп, высоченные валенки и мохнатущая шапка не придают солидности. Только подчеркивают его малый рост. Просто удивительно, как пропустила его на флот призывная комиссия. Он и для юнги-то невелик. Но — глаза! Говорят, он видит и за горизонтом. Это точно, видит!

— Мачта! — докладывает с мостика.

Все вглядываются, вглядываются и ничего не могут узреть. Но вот минута-две — и из-за горизонта действительно выплывает мачта, а за ней и весь корабль. Да уж, одарила природа Васю зрением, потрудилась над его глазами, словно специально готовила в сигнальщики! Ничто не укроется от Легченкова, от Левчика, как называют его нежно в команде, все высмотрит! Однажды в кромешной тьме распознал немецкий эсминец, шедший без огней под прикрытием берега.

— Как ты его увидел, Левчик? — спросили потом сигнальщика.

— Очень просто! — объяснил. — Я тут все пятна знаю на берегу, вижу новое какое-то, да еще движется.

— Слушай, какие пятна, вокруг этакая темнотища, одно сплошное пятно!

— А темнота что? Темнота, она из разных пятен — одно светлее, другое темнее, и форма разная — только вглядись… — сказал Левчик.

Вот какой это сигнальщик! Но сейчас, когда они стоят с командиром на ходовом мостике и лодка продирается сквозь снежные заряды, кажется и сам Левчик ничего не видит. Он ловит каждый просвет, каждую щелочку меж густыми, плотными полосами снега. И вдруг будто кто-то оборвал канаты, на которых держались все эти завесы, и они падают, открывая взору море, небо, берега и… вражеский конвой, в самой середине которого шла, оказывается, все это время «С-56». Шла под охраной немецких миноносцев, сопровождающих транспорта́. Надо быстренько сматываться, пока не заметили, от этой милой охраны. Срочное погружение!

Ушли на глубину и сразу — на боевой курс. Нет времени, чтобы выбрать наивыгодную позицию для удара. Минута — на атаку с кормы, полминуты — на ожидание результата. Вот он — взрыв! Но почему один? Стреляли двумя торпедами. Одной промазали? Нет, она застряла в аппарате, не хватило сжатого воздуха, чтобы ее вытолкнуть. Грозно воют винты торпеды, но вырваться она не может. Снова толчок воздуха — только воду выдавило, а торпеда торчит, как заноза. И лодка теряет равновесие, срывается как самолет в пике, чуть не торчком на попа. Она летит носом вниз, она падает, и все внутри ее летит и падает: люди, ящики, приборы, инструменты. Стрелка глубиномера на пределе, но вот предел пройден, сейчас она, качнувшись влево-вправо, уткнется, замрет, и тогда все, — корабль будет раздавлен океаном. Сбитые с ног, падающие, летящие, хватающиеся за что попало люди стараются удержать лодку. Надо облегчить ее, выровнять, надо вогнать воздух в носовые цистерны. Те, от кого это зависит, в акробатических позах, изгибаясь и выворачиваясь, с трудом дотягиваются до нужных клапанов и вентилей, в последних усилиях пытаясь взнуздать и подчинить себе корабль. Секунда, другая, корпус дрогнул, напрягся, лодка остановилась на мгновенье и вдруг так же стремительно, как погружалась, пошла вверх. Нет, она не шла, она взлетала.

И это было не менее опасно, чем падение. С обратным креном. Теперь люди, ящики, приборы, инструменты сыпались из носа в корму — лодку выбрасывало к поверхности моря. Внизу — смерть, но она и наверху. Внизу раздавит океан, наверху разбомбит или протаранит враг. Акустик уже кричит:

— Миноносец идет на таран!

Вот как рассказывает об этом Щедрин:

«Да, кажется, наступает последний парад… Что ж, время терять не будем, через минуту опоздаем.

— Артрасчетам обеих пушек — в смежные с центральным постом отсеки! Приготовиться дуть среднюю по моей команде!

Поднимаюсь в боевую рубку. Достаю кормовой флаг. Противник ни на секунду не должен подумать, что всплываем для сдачи в плен. Мы всплываем для боя. Флаг своей Родины подыму на руках… Становлюсь на ступеньки трапа, берусь за кремальеры верхнего рубочного люка.

— Артрасчет, за мной!

Слышу топот ног. На трапе Хлабыстин, Булгаков, Бочанов. Несколько выстрелов, наверно, сделать успеем… Начинаю открывать люк. Шипит воздух…

— Продуть среднюю!

Вдруг неистовый крик из центрального поста:

— Лодка погружается!

— Артрасчету — вниз! По своим отсекам!

Спустившись в центральный пост, прежде всего смотрю на глубиномер — уже двадцать пять метров! Лодка стремительно проваливается, но нам еще кажется, что она идет вниз очень медленно… Слышим шум винтов миноносца над головой и затем оглушающие разрывы глубинных бомб. В носу лодки гаснет свет. Гремят падающие вещи, звенит разбитое стекло. Но теперь уже не страшно, мы в своей стихии — под водой…»