— А я во сне узнал о смерти Белоусова… — говорит мне Константин Константинович Бызов.

…Как? Я вас еще с ним не познакомил? Это несправедливо. Ему давно пора возникнуть на страницах моей повести, поскольку на борту флагмана он появился в качестве чифа — старпома, еще перед нашим уходом в Белое море, появился во весь свой двухметровый рост, с басом, не требовавшим при отдаче команд с мостика никаких мегафонов-усилителей. Это был могучий человек, которого, я думаю, и сам Поддубный не смог бы запросто одолеть. Как-то на бункеровке крановщик, поднимавший бадью с углем, ошибся и развернул ее не влево, как требовалось, а вправо, прямо на шедшего по палубе старпома, и Бызов, которому некуда уже было деваться, успев лишь руками закрыть голову, нашел силы, чтобы одновременно оттолкнуть от себя навалившиеся на него полтонны; он даже не упал, а попадись кто похлипче, убило бы на месте. Константиныч же, полежав с часок в каюте, снова вышел на палубу руководить погрузкой, и никто, кроме крановщика, не знал о случившемся… Под командованием у капитана Белоусова Бызов служил около года и четырнадцать лет командовал «Капитаном Белоусовым», ледоколом, а остальные шестнадцать из своего тридцатилетнего капитанского стажа (я ограничиваю его уходом на пенсию, хотя это с моей стороны несправедливо, потому что и в пенсионном состоянии Бызов каждое лето отправляется в арктические моря) водил ледоколы «Анастас Микоян», «Адмирал Макаров», «Северный полюс», «Ермак», «Капитан Воронин», «Мурманск».

Лет двадцать пять, если не больше, не виделись мы с ККБ, как иногда друзья называют его для краткости. Нет, буду точен, однажды все-таки мелькнули мы за это время друг перед другом. Я стоял на автобусной остановке на Суворовском бульваре, возвращаясь от Белоусовых, и мимо прошагал, окинув меня почему-то взглядом, очень высокий человек. У меня в таких случаях замедленная реакция, и только когда прохожий свернул за угол, я подумал, что он похож на старпома Бызова, с которым мы когда-то вместе плавали в Арктике. А я ему сразу показался личностью знакомой, он хотел было окликнуть меня и не решился, испытывая ту же боязнь, что и я обычно ощущаю — не быть узнанным. Это выяснилось, когда нас свел все тот же Жора Брегман. Спрашивает меня как-то по телефону, не помню ли я нынешнего капитана «Капитана Белоусова» по фамилии Бызов, а если помню, может, пожелаю услышать его голос? И тут же раздался громоподобный бас, от которого задрожала не только мембрана в трубке, но звякнули и толстые стекла в книжном шкафу:

— Слушайте, господин редактор, вы что, установили для своего наборщика особые правила, понимаете? Почему не вышел на аврал, на бункеровку?

— Товарищ старпом, извините, я договорился с капитаном. У меня газета на выходе.

— Без газеты как-нибудь обойдемся, а как без угля плыть? Договариваетесь с кэпом через мою голову?.

— Что вы, как я могу через вашу голову, когда она на такой высоте…

— Ладно, отставим шуточки-прибауточки. Живет, понимаете, в Москве, и прячется под каким-то псевдонимом…

— А ты чего в столице?

— Да вот застрял проездом.

— Откуда и куда?

— С Арбата на Малый Козихинский. Четверть века уже, как сменил питерскую прописку на московскую.

В последней фразе послышалась мне сквозь рокочущий бас затаенная грусть, характерная для каждого настоящего питерца, покинувшего свой родной город. А ККБ — коренной петербуржец, внук мостовщика, покрывавшего торцом Невский проспект, и булочника, пекшего хлеб для городских больниц, сын кассира из банка на Петроградской стороне — тут у него биографическое сходство с Белоусовым, у которого отец тоже был кассир на продовольственном складе в Ростове, не говоря уж о том главном сходстве в их биографиях, что, будучи потомками представителей сугубо сухопутных профессий, оба предпочли всему служение Нептуну.

Ко времени нашего подготовленного Брегманом телефонного разговора Бызов не был еще на пенсии, бывал в Москве, в семье, редко и мало, лишь в отпуске. Жизнь его проходила преимущественно в морях или в портах приписки ледоколов, которыми он командовал. Трижды по многу месяцев зимовал на затертых в арктическом льду судах, плавал и в Антарктиде. Так что, «встретившись» по телефону, мы еще долго с ним не виделись, пока он не стал, по собственному выражению, «капитаном на приколе в постоянном порту приписки» — в Москве. И вот уже несколько лет довольно часто встречаемся, особенно в последнее время, когда я, работая над этой повестью, над главой об Арктике, то и дело обращаюсь к Константину Константиновичу за консультацией, за советом. Вот и сегодня пришел ко мне с толстым портфелем, из которого, когда он вынимал принесенные по моей просьбе карты, выскользнул черный эбонитовый свисток, вроде милицейского, но этот — флотский, непременная принадлежность вахтенного на мостике для вызова матросов с палубы. Засмущался Константиныч, покраснел, быстренько сунул свисток обратно, прикрылся шуткой:

— Идешь по Горького, «гудок» при себе, и будто по мостику вышагиваешь. Вот-вот боцмана свистнешь, чтобы явился, дракон, пред капитаньи очи…

Вот он, Бызов, и сказал мне, что во сне узнал о смерти Белоусова!

— Как это — во сне? Что за мистика?

— Как ни называй — приснилось… Я плавал на «Северном полюсе», приписанном к Владивостоку. Вернулись из Совгавани, из трудной проводки. Ошвартовались, я в город пошел по всяким накопившимся делам. Пока ходил по конторам, то одно, то другое выбивал-выколачивал, устал хуже, чем во льдах. Возвратился на судно поздно, еле ноги доволок до каюты, до дивана, так спать хотелось. Лег, и слышу голос Белоусова в динамик. Из Москвы передача — провожали комсомольцев на зимовки, Белоусов напутствовал. И заснув, я все еще слышал его. А потом и самого Прокофьича увидел. Он продолжал говорить, но уже не с трибуны, а со мной. Мы шли вдвоем по Белому морю. Меж торосов и прямо по торосам, не лезли, не карабкались, шли в полный рост — от ледокола к застрявшим пароходам. И он мне выговаривал, недоволен был. Мол, не так «Сакко» окалываю, рискованно, слишком близко подхожу. И показывает, как надо, с какой стороны, под каким углом. Подтащил к себе руками ледокол, хочет развернуть на правильную позицию, а корабль не слушается. Тогда мы оба плечами наваливаемся — нос тронулся, а корма застряла. Еще поднажали, и Прокофьич вдруг упал. Я нагнулся — не дышит. Кричу, сзываю людей, никто не откликается, снежная пустыня вокруг, ни пароходов, ни флагмана, всех унесло куда-то. Мертвый капитан на льдине, и я над ним… Просыпаюсь в ужасе. Сердце колотится, удержу нет. На пороге каюты — знакомый работник пароходства. «Константиныч, — говорит, — горе!» — «Что такое?» — «Из Москвы позвонили, Белоусов скоропостижно скончался…»

— У него и прежде бывали сердечные приступы. Я помню один такой тяжелый.

— Это когда они с «дедом» схватились на стоянке в Мурманске?

— Не ладили со стармехом, не уживались в одной «берлоге».

— Тот нравный, самолюбивый был мужик. Прокофьич-то тоже не из застенчивых, но вспылит и быстро остынет… Был у меня случай с ним, который как бы повторился потом в сонном варианте. В Белом море произошло. Вся операция, все проводки, обколки — на нервах, помнишь? Суда во льду с солдатами, и, кроме флагмана, кроме нас, некому их вытаскивать. А Прокофьич впервые в этом море с его переменчивыми ветрами, непредсказуемыми подвижками льда, малыми глубинами. Видим — нервничает на мостике, вот-вот «выйдет из меридиана», как про гирокомпас говорят, сорвется. И сорвался. На меня. Я попал под натянутую у него внутри струну. Лопнула, и концом хлестнула по мне изо всей силы. Как раз «Сакко» обкалывали. Что-то не понравилось кэпу в моих действиях как вахтенного. И наорал, матом обложил при всех. Я не гимназисточка, сам могу морским шестиэтажным. Тоже был на нервном истощении. И все же сдержался. А после, когда вывели «Сакко», обстановка полегчала, явился в каюту к Белоусову, чтобы объясниться, а он мне навстречу, обнял и говорит: «Извини, Костя, сделал перебор, извини!»

— От «деда» ты такого «извини» не дождался бы.

— Где там, закусит удила, пару наберет сверх марки и не выпустит, будет ходить злой, надутый.

— С чего у них началось в Мурманске?

— С котлов. Ко всем повреждениям, полученным во льду, еще и три котла потекли неожиданно на стоянке, а скоро снова в рейс. Кэп вскипел, втык — стармеху, куда, мол, глядели, на каком месте туловища у вас глаза, и уточнил на каком. Резковато, конечно, лицо у «деда» побагровело, хотя и обычно было как бы распаренным, за что, ты же знаешь, в команде его прозывали заглазно «красный помидор». А тут и вовсе покрылся свекольным цветом и выдал Прокофьичу тираду похлеще. Слово к слову, объяснились в «любви», едва не врукопашную. Хорошо, Анна Николаевна случилась в каюте, приехала погостить из Москвы, услышала из задней комнаты ссору и в самый ее накал вышла, «деда» легонечко подталкивая, — прочь из каюты, мужа — на диван, у него сердце схватило. Смоленского не оказалось на судне. Вызвала «неотложку», приступ был затяжной, хотели госпитализировать, но вернулся из города Смоленский и оставил капитана в корабельном лазарете.

Мой капитан ушел в вечный рейс в сорок два года.

Я продолжу рассказ о нем рассказом о его сыне.

Задача мне облегчена. Я могу время от времени отсылать читателя к очеркам, статьям, корреспонденциям, репортажам самого Игоря Белоусова. Журналистика — его вторая, побочная профессия, рожденная первой — океанографией. А вообще-то первая у него по хронологии — штурман. Игорь начинал штурманом на тральщике, как выпускник Высшего военно-морского училища имени Фрунзе, которое было когда-то Морским кадетским корпусом.