У меня от восхищения перехватило дух. Я завидовала им. Желала сама жить точно так же. С этим парнем, с которым пришла сюда.

Ученик художественного училища очень разволновался. Он явно хотел принять предложение, но что-то его останавливало. Наконец он надел пиджак и согласился идти с нами. Но тогда его молодая жена поднялась с пола и запретила ему:

— Никуда ты не пойдешь. Они и без тебя справятся.

Художник с неловкой улыбкой отступления крутил пальцами пуговицу пиджака. Его жена подошла к окну и, повернувшись к нам спиной, смотрела на дождливую улицу. Это показалось нам весьма невежливым. Художник беспомощно пожимал плечами. Мы ушли.

Но он вышел с нами на лестничную площадку и просил не сердиться. И правильно понять его положение.

— Она против того, что я занимаюсь политикой, — сказал он тихо, чтобы женщина в комнате не услыхала. — Мы недавно поженились. Мне бы не хотелось с нею ссориться.

Он спустился следом за нами еще на несколько ступенек и пообещал:

— Я приду завтра и сделаю все, что надо. Но она не должна об этом знать.

— Прощай, — холодно ответил Мяртэн. — Не надо приходить. Живи счастливо! — И потянул меня за руку прочь.

На улице я остановилась.

— Почему вы сказали ему так? Ведь он пришел бы. Вы же сами перед тем говорили, что сейчас необходим каждый человек.

Мяртэн хмуро признался:

— Да. Это у меня сорвалось.

Мы шагали по вечерним улицам, освещенным газовыми фонарями. Продолжал моросить дождь. Из-за высоких оград под ноги и в лужи падали кленовые листья. И Мяртэн вдруг взял меня под руку.

О дальнейшей судьбе того парня из художественного училища я услыхала после войны.

Когда война кончилась, он демобилизовался из Советской Армии и вернулся домой, жена выставила ему за дверь узел. Костюм, рубашки и туфли. Она великодушно сохранила их. Ведь она могла во время оккупации выменять на них для себя продукты.

После того вечера я беспокойно бродила по тем улицам, которые напоминали мне о дожде, падающих кленовых листьях… и в итоге означали лишь одно: Мяртэн.

И он признался, что тоже сходил с ума. Я спросила, бродил ли он тогда по улицам, надеясь встретить меня. Но Мяртэн сказал:

— Нет. По вечерам у нас были комсомольские собрания.

Его признание разочаровало меня.

Затем мы долго не виделись. Пока вновь не встретились в новогоднюю ночь. И потом уже встречались каждый день.

Кто из нас прав? Константин считал, что жизнь — ничто, если нечего вспоминать. Меня же начинало тяготить прошлое. Каждый раз во время генеральной уборки квартиры моя мать безжалостно выбрасывала какое-нибудь старье. Она терпеть не могла накопления вещей, отживших свое. А я пронесла с собой через всю жизнь даже нашу давно не существующую желтую печь. Выражение лиц, фразы, голоса и взгляды.

Позади «Коммодоре» продавали рыбу. Совершенно неизвестных мне морских тварей. С выпученными глазами, мордами хищников, с туловищами, покрытыми слизью. Они лежали прямо на земле у самых носков моих туфель — острозубые рты раскрыты — и вздрагивали, задыхаясь. Странно, что в некоторых случаях даже воздух может быть противопоказан жизни.

Проходя мимо киоска, я не смогла удержаться от соблазна и купила еще одну лимонную ветку. И почтовую открытку с видом Неаполя, морем и Везувием. Намеревалась послать ее Хейнике. Надеялась, что она получит ее как раз ко дню рождения. Везувий соответствовал ее ежегодному настроению в день рождения.

Хейнике исполнится сорок девять.

Можно было предполагать, что и этот день рождения сложится как прежние. Никого не надо приглашать, все придут сами. Будут есть то, что сами же принесут.

Хейнике была беззаботна, как птица, и если она догадывалась купить к своему дню рождения в магазине хотя бы килограмм холодца и хлеб, это считалось уже большим достижением. Кофе стоял на плите в большой кастрюле, потому что у кофейника уже несколько лет назад отвалилась ручка.

Кто хотел, мог сам пойти в кухню и жарить себе яичницу или делать гоголь-моголь, а ящик с пивом стоял под роялем, чтобы об него не спотыкались. Мы проваливались в просиженных до бесформенности креслах почти до полу и ругали испорченные пружины. Однако же всем было у Хейнике весело.

Она была беззаботной и радушной. И делала завивку, которая шла ей лет десять назад. Я была уверена, что и к этому дню рождения она опять сошьет себе платье с жабо, которое торчит у нее под подбородком, будто бабочка, взмахнувшая крыльями. Конечно же и на сей раз все будут в приподнятом настроении, и никто не заметит, что наступает мгновение, когда Хейнике вдруг перестает владеть собой.

Тогда уже ничто не поможет. Придется гостям сразу разойтись по домам, иначе Хейнике начнет все крушить. Она никого не слушается и не желает никого видеть. На следующий день она, конечно, будет очень переживать и начнет просить прощения у всех, кому можно позвонить по телефону.

Никто не обидится. Все знают: у Хейнике открылась старая рана. Дура она, скажут. Не в состоянии забыть, вырвать из сердца любимого. Но что может поделать разум, если рана не хочет зарастать.

Возможно, кто-нибудь удивится, что она сшила себе точно такое же платье с жабо, как и в прошлый день рождения, и Хейнике скажет на это:

— Ну да. А какое же еще?

Младшие коллеги не знают, что такое платье было на ней в «Женщинах Нискавуори», где она играла вместе с Андресом.

Говорят, достаточно с Хейнике того, что театр, публика и критики любят ее. Но что все-таки мы знаем о ней? Кто позволит заглянуть в себя? Хейнике не позволяла.

Я перелистывала записную книжку. Искала ее адрес. Не нашла и написала номер дома наугад, по памяти, примерно. Потом пожалела. Надо было послать открытку на адрес театра.

Листая записную книжку, обнаружила фразу: «Один мужчина сломался». По какому поводу и к кому это относилось, вспомнить не смогла.

Спокойствие, спокойствие…

Где его взять?

Я держала в руках ветку лимонного дерева.

Солнце припекало плечи и макушку. Меня начало подташнивать, и в поисках тени я пошла под маркизу витрины какого-то магазина.

По пустой, обесцвеченной солнцем улице цокали копыта. Коляска была с черной крышей. Cocchiere махнул мне рукой. Я покачала головой, знала, что извозчики здесь дороже такси.

Он проехал мимо меня.

Слышала удаляющийся цокот копыт. Я еще долго стояла под маркизой, прежде чем мне полегчало. Какой-то молодой синьор пытался заговорить со мною, ему придало смелости то, что я была одна.

Я сказала себе шутки ради: пока я одна, я остаюсь сама собой.

Славные лампы были выставлены в витрине, люстры, — я была уверена, что они не только освещают, но при этом могут и позванивать, — и еще игрушечно-маленькие венецианские висячие фонари с цветными стеклами, и настенные бра, которые годились, чтобы составить компанию старинной мебели.

Этот магазин был не из тех, где безразлично осматриваешь товары, видишь, что ничего нужного тебе нет, и можешь спокойно идти дальше. Правда, я попала сюда случайно в поисках тени, но занятные светильники доставили мне большое удовольствие.

Не опасаясь, что вещи и здания, украшенные гербами и коронами, могут дурно повлиять на грядущие поколения, Ленин издал декрет о защите памятников старины. Может быть, благодаря этому мы и сохранили умение понимать красоту и восхищаться ею.

На противоположной стороне улицы парнишка-приказчик вносил огромную бутыль с вином в дверь винного магазина. Но неожиданно силы отказали ему. Тяжеленная пузатая бутылища выскользнула из еще по-детски слабых рук и, упав, разбилась. Мальчишка замер потрясенно: по булыжнику улицы текла красная кровь ягод. В дверях магазина появился хозяин. Выскочил, как кукушка из часов. Хозяин закричал, замахнулся, чтобы ударить monello, и тут заметил меня. Я испуганно держала руку у рта.

— Пошел прочь! — крикнул виноторговец. — Levati dintorno!

Думаю, что поняла правильно. Я сейчас же пошла прочь. Словно эти слова относились ко мне. Оглянулась: парнишка в длинном льняном фартуке стоял в струящемся вине и дрожал.

Я пыталась выключить эту картину из зрительной памяти. Обычно мне тогда удается освободиться от какого-нибудь навязчивого видения, когда заставляю себя подумать о чем-то абстрактном. Стала вспоминать название тех сочных растений, которые я приняла за кактусы. Опунция! На опунциях живет насекомое кошениль, из которого добывается ценная красная краска кармин. Но красное красящее вещество ассоциировалось у меня с текущим вином, и я повторяла про себя лишь фразу: «На опунции живет насекомое».