— Не открывается! — пожаловалась она. — Что за странные окна? Попробуйте вы.

Их и не требовалось открывать. Тут имелся кондиционер, который мы сами могли регулировать. Я выглянула в окно: ветер поднял в воздух бумагу и мусор, далеко отнес их и швырнул на землю. Так жизнь иногда поступает с людьми. Роскошная гостиница «Коммодоре» совершенно не подходила этой улице.

Феврония обнаружила сидячую ванну.

Как и во всех предыдущих гостиницах, она сразу же стала выкладывать вещи.

Сидячая ванна Февронии не понравилась. То и дело я вынуждена была выслушивать, что ей здесь не нравится. Я утешала ее, напоминая об удобствах, ожидающих дома.

— А у нас квартира без ванны, — сказала она. — Кухня, правда, такая большая, что, если отгородить часть ее, можно было бы соорудить ванную комнату. Но каждая семья обзавелась личной газовой плитой, и вся кухня разделена на участки. И никто не желает отказаться от своего.

— И стены у вас в кухне выкрашены в синий цвет.

— Откуда вы знаете? — изумилась Феврония.

Она спросила, сколько плечиков мне потребуется.

— Слушайте, этот писатель довольно милый человек, — сказала она.

— Мейлер? Очень.

— Что вы там видите, на улице?

Я стояла у окна, думала: может быть, отыскать церковь Сан Лоренцо, где Боккаччо встретил Марию.

Впервые я увидела Мяртэна в драматической студии. Он хотел вызвать кого-то из нашей молодежной группы. Режиссер сделал запрещающий жест и, не выслушав просьбы Мяртэна, велел ему тихо сесть. Временами я поглядывала на незнакомца. Меня смешило то вынужденное положение, в котором он очутился.

В нашей группе еще только выясняли степень талантливости каждого. Мы еще не все знали друг друга по именам, это было всего лишь пятое наше совместное занятие. Многого от нас не требовалось — только маленькие этюды и пантомимы. Надо было представить, что кто-то просит у тебя прикурить, а у тебя спичка не загорается. Или: ты ждешь в приемной у зубного врача. Или: к тебе в тарелку попал волос.

Среди нас один парень выделялся способностями комика. Маленький рост, острые черты лица и жалкая одежонка. Что бы он ни делал, вызывало смех. Но когда он сам начал смеяться, мы от хохота едва не попадали со стульев.

Не знаю, что с ним стало. О парнях из нашей группы я знаю лишь, что все они были солдатами на той или другой стороне.

Режиссер сидел, глубоко погрузившись в кресло, и не перебивал нас, когда мы выполняли свои маленькие этюды. Все же изредка он вмешивался, когда хотел немножко помочь. Однажды он поставил перед нами такую задачу:

— Вы получили грустное письмо. Никто, кроме вас, не знает его содержания. Другие же должны узнать об этом по выражению вашего лица. Ясно?

Когда очередь показать это дошла до меня, я, пройдя между стульями, остановилась на середине комнаты и сосредоточилась. Затем разорвала воображаемый конверт.

Я стояла и изучала воображаемое письмо. В аудитории царила напряженная тишина. Наконец преподаватель спросил моих сокурсников:

— Ну?

— Там ничего не было, — сказала одна девушка.

Преподаватель обратился ко мне:

— Там был чистый листок?

— Да. Там был чистый листок, — подтвердила я.

— Но почему? — спросил он.

Я пожала плечами:

— Мне не хочется получать печальное письмо.

— Вы б о и т е с ь получить печальное письмо?

— Да.

— Между прочим, это у вас хорошо получилось, — сказал режиссер. Он сменил позу и еще глубже погрузился в кресло. Только его длинные руки свисали с подлокотников.

Он сказал мне:

— Но не можете же вы на всю жизнь уберечься от грустных вещей, если будете представлять их себе несуществующими.

И хотя он похвалил меня, я чувствовала, что он мною недоволен. Мне стало стыдно. Я заметила, что незнакомый юноша, которому велели тихо сидеть, смотрит на меня. Я попыталась угадать, что мог подумать обо мне этот молодой человек.

Ах, значит, вот он какой — Неаполь! И сколько бы безобразий ни находила я здесь, все равно все хвалебные песни в его адрес оказались правильными. Чтобы увидеть Неаполь, надо отдалиться от него. И смотреть издалека, как на живопись.

Я увидела его с Позилиппо, и это зрелище захватило меня. Город поднимался в гору полукруглыми террасами. Исчезли автомобили и извозчики. Бесконечное число vicoli — маленьких улочек и переулков с вывешенным сушиться бельем. Здесь кипят нескрываемые страсти, и случается, что мужчины нетерпеливо расстегивают женщинам платья прямо на тротуаре у стен домов.

С Позилиппо от всего этого осталась лишь синева моря и неба, хлорофилл и бесконечная доброта солнца. На меня накатывал смех, подступали безумная радость и чувство освобождения. Словно вырвалась из сферы разреженного воздуха.

Реклама «Чиндзано» — рекомендация выпить стаканчик холодного вина — проникала всюду.

— Моя идея! — воскликнул Мейлер.

Риккардо отвернул рукав и взглянул на часы на своем волосатом запястье. Это означало, что у нас больше не остается времени. Pedotto дороже всего ценил время именно с той минуты, когда туристы больше не желали ничего видеть.

Я выросла в приморском городе. В хорошую погоду море бывало синим. В ночной темноте — черным, а по утрам — бесцветным. Но чаще всего оно бывало серым, как глаза эстонского народа. В Неаполе море было синим, под стать небу. Но никогда я не видела красного моря. Какое пишут вьетнамские художники. В красном море красные скалы. От красных скал падают на красное море красные тени. И только парусные рыбачьи лодки не красные. Они розовые и напоминают морские ракушки. Существует ли такое море на самом деле? Или же художник так видел и чувствовал море времени?

Шагая назад к автобусу, Мейлер спросил, знаю ли я историю Неаполя. Очень мало. Только в связи с Гарибальди. И что во время последней войны в Неаполе было восстание против фашизма.

— Стало быть, вы знаете достаточно много, — кивнул Мейлер.

Итальянцу не обязательно знать, где находятся Прибалтийские республики. Но маленький народ не может обойтись без знания карты мира. Многие немцы даже и не слыхали об Эстонии. Когда по-немецки говоришь Эстлянд, он думают, что речь идет об Исландии. А ведь немецкие бароны семь столетий угнетали эстонский народ. И вдобавок ко всему еще была гитлеровская оккупация.

Едва ли средний англичанин знает, что разбивает на свою сковороду для омлета яйца эстонских кур и откуда берется масло, которое он намазывает на свой сандвич. Но каждый эстонец сразу поднимает шум, если что-то препятствует ему в получении информации. Я спросила у Риккардо, что пела в этом сезоне на сцена Ла Скала Мария Каллас. Но он даже не слышал такого имени.

Феврония приближалась к Мейлеру с травинкой во рту. Она желала знать, может ли Мейлер предсказать завтрашнюю погоду.

— Ни завтрашнюю, ни послезавтрашнюю, — ответил изнуренный солнцепеком Мейлер.

А погода весь день была прекрасной.

Я купила в киоске ветку лимонного дерева, и наша комната наполнилась ароматом. Смогу ли я сохранить и привезти домой эти блестящие, словно покрытые лаком листья?

Не спрашивай — пожалеешь.

Целый день эта строка из баллады Марие Ундер не оставляла меня в покое.

Словно мотив, от которого невозможно избавиться.

Однажды я пошла вместе с Мяртэном. Он должен был разыскать и привести в Дом молодежи одного парня — ученика художественного училища, который в срочном порядке смог бы написать лозунги и заголовок для стенгазеты.

Номера дома мы не знали. Пришлось пройти от дома к дому всю улицу. Мы взбирались по лестницам, двигались на ощупь в темных подъездах, искали входы со двора, беспокоили многих людей. Вечер был туманным. Накрапывал мелкий дождичек. Ноги промокли.

Мы нашли художника.

Он жил в мансарде старого деревянного дома. Когда мы пришли, они сидели перед топящейся печью. Парень и его жена. Она так и осталась сидеть на полу.

Пока Мяртэн говорил, я обежала глазами жилище. Обоев не было. Стены были обиты упаковочной бумагой, на которой они нарисовали сангиной буйвола и упавшего бизона. Как пещерные жители каменного века. Медный кофейник со вмятиной был переделан в лампу, под ней стояло кресло-качалка. В изголовье и в изножье деревянной кровати и на комоде были написаны голуби, державшие в клювах умилительные веночки из цветов. В углу комнаты стоял вертящийся на ножке манекен с узкой талией и высокой грудью. Разумеется, он не имел практического назначения. Он стоял здесь ради шутки. Как символ убогости комнаты. И все это вместе было чердачной рухлядью, приправленной идиллией и остроумием.