7

Сначала вдоль нашего пути тянулись остатки древнеримского акведука и городских стен. Потом на пустынном горизонте показались пинии и старательно побежали наперегонки с поездом, как страусы. Вскоре они начали отставать. Я прижалась лбом к стеклу, чтобы еще поглядеть им вослед.

На склонах цвели акации, а на лугах красные маки. Я исследовала отражение своего измученного лица в окне. Волосы отросли. Несколько прядок спускалось ниже бровей.

Феврония (она была в нашем купе) спросила меня, почему я оставила тюльпаны. И у Мейлера она спросила:

— А вы сами выдумываете все то, что пишете? Или пишете только то, что вправду было?

Оставалось только удивляться терпимости Мейлера. Вспомнились слова, которые я сказала Андресу: «Будь осторожен! Духовное превосходство над людьми озлобляет их более всего».

Феврония предложила Мейлеру материал для повести. Рассказала историю о ревнивом муже, который, уходя, запирал свою жену. Когда жена заболела, муж не ходил на работу, сидел дома, опасаясь, что жена воспользуется одиночеством, чтобы изменить ему.

— Можно об этом написать? — спросила Феврония.

— Нельзя, — ответил Мейлер. — Кто-нибудь может найти в этом подтекст.

— Какой еще подтекст? — воскликнула Феврония. — Это же взаправдашняя история, она случилась в нашей коммунальной квартире.

— Это ничего не исключает, — ответил Мейлер. — Могут запросто вычитать совсем другое. И спросить у автора, что он хотел сказать, изображая любовь, при которой отсутствует доверие и когда с помощью всяких средств принуждения и замка пытаются заставить кого-то сохранять верность.

— Какая глупость! — воскликнула Феврония.

— Совершенно верно, — согласился Мейлер.

Болото с водяными «глазками».

Неужели и в самом деле болото? Прямо сразу после оливковых рощ? Я закрыла усталые глаза, но пришлось открыть их по требованию Февронии.

— Смотрите, овцы!

Верно, овцы. Они стояли в загородке. Какой нежно-пасторальной становится душа на чужбине. «ОВЦЫ!» — записала Феврония у себя в блокноте для памяти.

Я заметила, что многие люди восхищаются лишь сходством явлений. Этому сорту людей нравятся только такие чужие города, которые напоминают их родные места, и такие ландшафты, которые напоминают пейзажи их детства. Подобной схожести ищут они и в искусстве. И если не находят, остается виноватым искусство.

— Но ведь так можно вычитать подтекст из чего угодно, — сказала Феврония и закрыла свою записную книжку.

Мейлер ответил:

— Конечно. Некоторые только и ищут в литературе подтекст. Другие же считают подтекст вредным явлением. А есть и такие, кто в свою очередь вовсе не считают литературу литературой, если не находят в ней подтекста.

Странные, сочные растения возникли перед нашими глазами и исчезли. Железную дорогу теперь окаймляли апельсиновые деревья, увешанные оранжевыми шарами.

По обеим сторонам пути росли вверх горы.

И снова появились диковинные сочные растения, только теперь уже большего размера. Они росли вдоль обочин дорог и служили живыми изгородями вокруг жилых домов. Невозможно было удержаться, чтобы не спросить о них. Константин должен был знать, что это.

— Это кактусы?

— Нет, опунции.

Ах, опунции!

…Но природу своей родины я не могу больше рассматривать и ощущать, как до войны. В школьные годы мы с девчонками ходили в каменоломню собирать перелески. Теперь же, когда я знаю об этих карьерах и другое, мне не хочется видеть их.

Сколько есть мест в Эстонии, где песчаные пустоши и подлесок скрывают тайны. Кто окажется в состоянии наслаждаться запахом диких трав, опасаясь, что в то же время топчет неизвестную братскую могилу.

Человек осквернил природу. Заставил ее скрывать его преступления. Иногда даже залитая солнцем, уединенная поляна или просека вселяет дрожь. А вечерний закат и наступление темноты ужасают.

В нашей жизни многое сломлено, вернее, в душах моего поколения. А молодежь и сейчас ходит собирать перелески, и земля кажется ей прекрасной. Такой же прекрасной, как и мне в свое время. И это их, молодых, счастье.

Но я знаю, что, когда теперь опять увижу еловый лес, украшенный золотистыми шишками, мне сразу вспомнится рассказ Мяртэна о том, как гауптшарфюрер заставил нескольких стариков влезть на ель и до тех пор трясти ее, пока сами они не попадали оттуда без чувств, как перезрелые плоды.

И только у людей нашего поколения может случиться такое, что тот, кто своими честными руками вынужден был прикасаться к страшным вещам, оказывается не в состоянии этими руками потом ласкать женщину.

Я не смогла больше спокойно усидеть на месте. Мы ехали сквозь шпалеры цветущих апельсиновых и лимонных деревьев. Константин открыл окошко в коридоре вагона. Чтобы вдохнуть волну запахов, тончайший аромат, который не поддается описанию и не восстанавливается в памяти.

Но тут нас проглотил туннель. Затем еще много туннелей. Мы исчезли под землей в скалах, и, когда снова вырвались на свет божий, оказалось, что уже прибыли к заливу, в Формию.

Серое стадо паслось на поймах, может быть, это волшебные морские коровы из баллады Марие Ундер… Эти серо-синие коровы, они вовсе не такие, как все остальные… Но это тайна. Поэтому не спрашивай — пожалеешь…

Не спрашивай — пожалеешь.

Тополя один возле другого, будто держатся за руки. Между ними виноградные лозы, словно зеленые гирлянды. Обвивались они и вокруг олив. Земля под ними была хорошо разрыхлена.

Не спрашивай — пожалеешь.

Миновали станцию Аверса, вскоре до Неаполя уже можно было, как говорится, докинуть камнем.

— A proposito! — сказал Константин Мейлеру, выходя из поезда в Неаполе, когда мы стояли на платформе и ждали распоряжений.

— Вы, надеюсь, не отрицаете того, что Микеланджело в своем сонете и мадригале под образом дамы подразумевал Флоренцию, где в то время бесчинствовали войска германского императора Карла Пятого?

Мейлер очень хорошо понимал, что Константин все еще намекал на подтексты. Но он выкатил глаза и спросил с невинным видом:

— Ах, подумать только, в те времена так делали?

Я спросила у Константина, что смотреть в Неаполе.

— Неаполь.

Он не сказал: «Саския, пообещайте, что на всякую ерунду вы времени тратить не будете. Сделайте сердце жестоким и смотрите только чудеса». Я не знала также, как относится ко мне Константин после вчерашнего вечера. Мое поведение не могло произвести на него хорошего впечатления.

По дороге с вокзала в гостиницу мы сразу выяснили, что Неаполь — грязный город. Я и представить себе не могла, что увижу на улицах крыс и невероятно отвратительных публичных женщин.

Они явились на свои «рабочие места», поленившись даже причесаться. Животы выпячены, груди под джемпером вяло отвисли, беззубые рты. Возраст неопределенный. Очень старые. Но вполне возможно, что всего лет тридцати.

— Саския, — сказал Константин, — если вас это интересует, то именно в Неаполе, в церкви Сан Лоренцо, в тихую субботу праздника воскрешения, Боккаччо впервые увидел принцессу Марию.

— Ах, значит, там?

— Говорит ли вам это о чем-нибудь?

Я кивнула. С того момента, в тихую субботу, началась великая любовь. И хотя Мария позже предпочла Джованни кого-то другого, Боккаччо продолжал жить воспоминанием о своей великой любви.

— Знаете, — сказала я, — количество воспоминаний все растет. Каждый прошедший день превращается в воспоминание. И человек до конца дней своих носит с собой и в себе все это кладбище воспоминаний. Но с воспоминаниями нельзя поступить так, как с могилами в Кампосанто. Где по прошествии определенного времени выкапываются и уничтожаются остатки трупов, чтобы освободить место для новых покойников.

Константин беспомощно пожал плечами.

— Да, это так. Чего бы стоила жизнь, если бы нечего было вспоминать? — спросил он.

Наши чемоданы без нас путешествовали в гостиницу.

Я несла лишь бумажный пакет. В нем была моя шляпа. Белая с красной розой. Тюльпаны Андреса и пустую корзину Анны Розы из-под апельсинов я оставила в Риме.

— Вы какую кровать займете? — спросила Феврония. И зачем было об этом спрашивать, если, войдя в комнату, она сразу же положила свои вещи на одну из кроватей.

— Все равно.

Феврония дергала окно, пытаясь открыть.