Он не чувствовал ни капли горечи, вспомнив о днях, потраченных на беспомощные потуги. Они казались ему теперь бесконечно далекими. Канувшими в Лету. «Вот бы и дальше так!» — подумалось ему снова, и снова он прогнал эту мысль. А из соседней комнаты по-прежнему доносилась музыка, которую играла коробочка красного плюша. Шпеньки цилиндра извлекали из зубчиков миниатюрной стальной гребенки другую мелодию. То был старинный романс, еще тех времен, когда Теофил Стериу носил романтические кудри и лавальер и, может быть, напевал этот романс для своей первой любви. Музыка была изящная, припудренная, прозрачная, замирающее эхо сдержанной, навсегда отзвучавшей эпохи, не знавшей диких скоростей и откровенного нетерпения. Потом мелодия разом оборвалась. Несколько мгновений еще длилось мягкое жужжание, и все смолкло. Лауренция Янкович вышла, поджимая дрожащие губы и отворачиваясь к стене, чтобы он не заметил ее покрасневших век; захватила поднос и выскользнула за дверь, ступая все так же неслышно.

Она не произнесла больше ни слова, — возможно, не хотела, чтобы дрожащий голос выдал ее волнение.

Тудор Стоенеску-Стоян сидел на краю дивана, опустив лицо в ладони, переполненный благородными мыслями и решениями, какие давно уже не посещали его.

Таким и застал его Санду Бугуш.

— Я торопился, дорогой Тодорицэ! — проговорил он, задыхаясь. — Бежал изо всех сил, боялся, как бы ты не уехал утренним поездом.

— Зачем? — удивился Тудор Стоенеску-Стоян. — Какой поезд?

Удивленный спокойным лицом и тоном друга, Санду Бугуш подумал было, что тот еще не знает новости. Однако на письменном столе лежала раскрытая газета с фотографией Теофила Стериу в жирной черной рамке, а на диване были разбросаны знакомые книги.

— Я подумал, ты едешь в Бухарест… На похороны.

Об этом Тудор Стоенеску-Стоян даже не помышлял.

Он и думать забыл, что смерть смертью, а жизнь жизнью, и здесь ему отведена вполне определенная роль.

Друг из патриархального города по-иному истолковал его молчание:

— Так ты едешь вечером? Или завтра? Времени у тебя достаточно.

— Я не еду ни вечером, ни завтра. Мне нечего там делать. И незачем ехать.

Санду Бугуш поглядел на него с недоумением. Спохватился, что не снял шляпы, снял и швырнул на письменный стол. Шляпа шлепнулась на фотографию в газете. Это показалось Санду кощунством. Потная, с жирными пятнами шляпа — на изображении почившей знаменитости! Он отодвинул ее на край стола. В раздумье погладил свои обвисшие тюленьи усы. Пред лицом мужества, с каким его друг превозмогал боль утраты, у него не нашлось подобающих слов.

Подойдя к другу, он положил обе руки ему на плечи.

— Тудор!.. — Не годится сидеть тут в четырех стенах, с этими книгами… Выйдем, проветримся. Слезы уже ничему не помогут.

— Ты прекрасно видишь, что я не плачу!

— Благоразумие требует смириться… Судьба, случай, возможно, мудрее нас. Они его избавили, быть может, от более мучительной кончины: паралича, старческого маразма. Смирись!.. Отнесись спокойно!..

Тудор Стоенеску-Стоян невольно улыбнулся.

— Да разве я не спокоен? Дорогой Санду, ты ведь видишь, я ко всему отношусь правильно… И просто…

— Да нет же…

Санду Бугуш неуклюже потряс его, потом обнял за плечи.

— Да нет же, Тудор! Я-то знаю, что у тебя на душе… Меня ты своим спокойствием не проведешь. Я-то знаю, что за ним скрывается. Ты не едешь в Бухарест, желая сохранить его в памяти таким, каким видел в жизни: оживленным, разговорчивым, смеющимся, а не вытянувшимся на катафалке, среди цветов и свечей, с руками на груди. На твоем месте я поступил бы точно так же! Но не сидел бы тут, запершись среди книг, раздирающих душу. Четверть часа назад я говорил с Адиной. Она настаивает, чтобы я непременно привел тебя к обеду. Хочет с тобой поговорить. Ты ведь знаешь, как она обожает Стериу! Она очень хочет тебя видеть. На что тогда и дружба, если не поддержать друг друга в тяжелую минуту?

Тудор Стоенеску-Стоян скептически покачал головой.

Он-то, в отличие от Санду, слишком хорошо знал, что Адина отнюдь не горит желанием его видеть, говорить с ним, приглашать к обеду. И тем не менее именно она и была ему нужна теперь. С Адины Бугуш ему следовало начать. Именно перед ней он виноват больше, чем перед кем-либо другим во всем городе. Он лгал ей, поначалу из мелкого тщеславия, а потом поддавшись низменной страсти, в которой смешались ненависть и любовь; этой страсти он не сумел одолеть, и она разрослась, словно ядовитое растение, пронизала все его существо и, заглушив остатки совести, разожгла похотью губы и дрожащие пальцы.

Но вот сейчас что-то теплое и светлое пробивается сквозь муть той жизни, которую он вел последние десять месяцев. Он пойдет к ней и во всем признается. Попросит у нее прощения. И в конце концов они станут добрыми друзьями, товарищами по изгнанию, как она и предлагала в первые дни.

— Значит, договорились! — сказал Санду Бугуш. — Одевайся, я жду.

Тудор Стоенеску-Стоян не стал упрямиться. Пошел в спальню. Выбрал костюм поскромнее, простой, незатейливый галстук.

На улице Санду Бугуш взял его, словно больного, под руку, стараясь отвлечь от мыслей о Теофиле Стериу. Рассказал, как жестоко разочаровал его Эмил Сава, который порвал с партией и теперь вместе с шайкой избирателей выступает против старых товарищей по борьбе, в целях личного обогащения связавшись с «Пискул Воеводесей», весьма перспективным акционерным обществом по добыче нефти.

— Нас осталось всего ничего. Тэнасе Благу, я да еще кое-кто. И надо же было случиться этому как раз тогда, дорогой Тудор, когда я сделал все, чтобы подобающим образом обставить твое вступление в партию! Впрочем, решай сам… Сава непременно призовет тебя к себе… Он у нас и газету «Кэлиман» захватил. За месяц он превратит ее в бульварный листок и обрушится на нас, поскольку мы отказались стать сообщниками в его махинациях, как политических, так и всех прочих. Ты понял, к чему я клоню? Он обратится к тебе, но ты, я уверен, ответишь ему так, как он того заслуживает.

Тудор Стоенеску-Стоян не стал брать на себя никаких обязательств. Ему было тяжело объявить другу, что Эмил Сава его опередил. Прислал ему приглашение вступить в его партию, соблазняя заманчивыми перспективами. Немедленно — утверждение на кафедре; возможно, и пост государственного адвоката уезда. Потом, с ростом стажа, — положение еще более высокое и доходное.

Теперь ему был противен и Эмил Сава, сделавший это предложение, и он сам, который это предложение не принял, но и не отверг.

Мучаясь угрызениями совести, он промолчал. Решено, он основательно пересмотрит свои принципы! Прежде всего оправдается в глазах Адины Бугуш. А вслед за этим недвусмысленно отвергнет предложения префекта Эмила Савы.

Апрельское солнце казалось ему более ласковым и мягким. Он полной грудью вдохнул теплый воздух.

— Сегодня базарный день! — проговорил, помолчав, Санду Бугуш. — Ты только взгляни, как действует наш бывший друг Эмил Сава! Наводнил город своими вербовщиками…

Толстой короткой рукой он указал на двух крестьян в белых портах, которых зазывал в корчму какой-то мужчина в сюртуке, с красным носом и воспаленными от пьянства глазами.

Так как Тудор Стоенеску-Стоян молчал, не обратив никакого внимания на сценку у дверей этого пункта агитации, Санду Бугуш по-своему истолковал задумчивость друга. Он ему тут толкует о политике, а бедняга Тудор погружен в свои воспоминания, и мыслью он с великим усопшим! Остаток пути по Большой улице Санду шел, сурово коря себя за преступную бестактность. Ему бы развлечь друга как-нибудь по-другому, не так пошло, — подумаешь, жалкая избирательная кампания и какой-то партийный разброд!

Несомненно, только Адина способна сделать это ненавязчиво, с женской тонкостью.

Встречавшиеся пескари останавливали Тудора Стоенеску-Стояна, чтобы крепче обычного пожать ему руку и заверить в своем искрением соболезновании по случаю потери такого человека и такого друга. Пантелимон Таку даже перешел улицу, преграждая им путь.

— Пятьдесят два года и восемь месяцев!.. Немного профилактики — и прожил бы еще десять, пятнадцать лет! Излишняя полнота — вот причина. Много мяса, мало движения! Вот так два года назад умер и Кырновяну из финансового управления… Помнишь, Бугуш? Тоже за письменным столом… Выпало из рук перо, упала на грудь голова — и готов!.. А сколько я ему говорил: «Смотри, Кырновяну, пожалеешь! Больше надо двигаться, братец!.. Брось извозчиков, ходи пешком. Кроме экономии за четыре прогона в день, ты себе еще за каждый рейс двадцать четыре часа жизни сбережешь… Четыре конца в день — четыре лишних дня жизни!..» И думаешь — он меня слушал? Смеялся, вот как и ты теперь, Бугуш… Смотри и ты!.. Это я тебе говорю. Люди не умирают. Они сами кончают с собой.