Все утро у него было свободно. Ни визитов, ни заседаний в суде, никаких встреч в городе.

Он решил провести его в обществе романов Теофила Стериу, извлеченных из шкафа и разбросанных по дивану.

Он переходил от одного тома к другому. Вот что значит — старые друзья! Друзья истинные и верные. Они ждали его. И даже не требуют объяснений по поводу гнусной измены. Они те же, что и были. Вот знаменитый отрывок. Описание жатвы в конце июля, более подлинное и зримое, чем все жатвы, которые представали миллионам глаз… А вот весна, куда более настоящая, чем вот эта, что за окном! Или конторский чиновник, чье имя теперь известнее и долговечнее имен всех чиновников, которые существовали на самом деле, ибо в нем слились они все. А сцена заседания парламента, которую цитируют в любой истории литературы; а смерть собаки, включенная во все антологии; или эпизоды из эпохи первых князей! И столько судеб, столько людей! Целый мир — вселенная, не уступающая той, что оформлена актами гражданского состояния; это сказано о Бальзаке, но приложимо и к нему. Каким таинственным способом удалось ему вдохнуть в эти образы душу, и они живут в сознании читателей жизнью более подлинной, чем те мгновения, что пережиты наяву? Теофил Стериу сам говорил об этом в поезде. Тудор Стоенеску-Стоян вспоминает, и теперь эти воспоминания не тревожат и не угнетают его. Теперь он может вспоминать для себя, не подтасовывая фактов… Теофил Стериу сам, в присутствии неизвестного спутника, забившегося в угол купе, говорил, что не находит в событиях окружающей жизни ничего настолько интересного, чтобы стоило разглядывать их вблизи, через лупу. Такой лупой служили ему собственные глаза. Он видел и понимал то, чего большинство людей не видит и не понимает! Возможно, понял бы и жизнь этого безвестного спутника, забившегося в угол купе? И может быть, оправдал? А что, если бы тот пришел к нему и рассказал обо всем, о тех кривых путях, которые завели туда, где ему оставалось лишь лгать, хвастать дружбой, которой никогда не было и которая, однако, пошла ему на пользу: недаром ему даже снятся сны, где он — убийца. Смог бы тот понять его? И простить?

Тудор Стоенеску-Стоян поудобнее оперся щекой о ладонь, передвинув онемевший локоть, отыскивая на диване место посветлее, более подходящее для чтения.

Он взял другой том и раскрыл на первой попавшейся странице. Но к концу страницы строчки начали прыгать у него перед глазами. Новые мысли захватили его воображение. Много ли таких людей, которые, узнав скорбную весть, не сидели бы в эти минуты с раскрытой книгой Теофила Стериу, вот как он сейчас? Много ли таких даже в этом городишке, кто, как и он, не убеждался бы в собственной ничтожности, убогости и никчемности? Много ли тех, кто не сожалел бы, как и он, о книге, которую не увидит отныне никогда? О книге, оборванной на половине страницы, на середине строки, — как рассказывает об этом газетный репортер, нашедший Теофила Стериу: тот сидел за письменным столом, выронив авторучку, уронив тяжелую голову на грудь?

Эта строчка, эта страница и вся книга не будут дописаны никем и никогда.

— Да! Войдите!

По тому, что прежде стука не было слышно шагов, Тудор Стоенеску-Стоян знал, кто стоит за дверью.

— Входите, госпожа Лауренция!

Лауренция Янкович, бесшумно ступая в своих войлочных туфлях, вошла забрать поднос и опорожнить пепельницу.

— Я думала, вы ушли… А то не стала бы беспокоить…

— Ничего, госпожа Лауренция. Вы мне не мешаете…

Но в ту же минуту Тудор Стоенеску-Стоян сообразил: а зачем было хозяйке стучать, если она действительно думала, что он ушел? Благодаря таким вот мелким отступлениям впечатление неуловимой, таинственной жизни возникает на каждой странице произведений Теофила Стериу, с виду таких простых и лишенных тщательной отделки. Лауренция Янкович лгала. Это было очевидно. Что же могло подвигнуть на ложь такую порядочную женщину, как госпожа Лауренция?

Он решил проверить:

— Может быть, вы хотели о чем-то спросить? О квартирной плате? Об авансе?.. Да-да… По вашим глазам я догадываюсь, что вам еще что-то нужно. Может, получили весть о вашем Ионикэ?

Старуха вздохнула, держа поднос в руке и глядя в сторону.

— Вестей нет… Позабыл он меня совсем… Но мне его позабыть не так легко. И вы верно сказали, — мне еще было нужно кой-чего… Вы правильно угадали, хоть и не глядели мне в глаза.

— Ну, так говорите, госпожа Лауренция…

Голос Тудора Стоенеску-Стояна звучал так сердечно.

Да он и сам ощущал себя иначе, совсем другим человеком. Смерть Теофила Стериу будто сняла с него какое-то заклятье. Вот бы и дальше так, подумалось ему. И он сразу же отогнал эту мысль, как назойливую осу.

— Ну же, госпожа Лауренция!.. Смелее. Исповедуйтесь мне, что у вас за беда такая?

— Только не смейтесь надо мной… Это опять насчет моего Ионикэ.

— Тем более. Слушаю вас, госпожа Лауренция.

Тудор Стоенеску-Стоян приподнялся с дивана и с любопытством ждал.

— Да слушать-то особенно нечего. Мне бы только туда пройти, в спальню. Если серчать не будете.

— Что вы, госпожа Лауренция. Разве я могу сердиться на такую хозяйку, как вы?

— Речь, значит, вот о чем… Знаете такую продолговатую коробочку, обтянутую красным плюшем, что на столике лежит? В ней-то все и дело. Это музыкальная шкатулка… Повернешь ключик, и она заиграет что-то очень старинное, времен моей молодости. Шкатулка эта — мой свадебный подарок и стояла там всегда, с той поры, как сынок мой Ионикэ стал головкой до стола доставать. Очень ему нравилась коробочка с музыкой внутри, уж так нравилась. Все просил меня повернуть ключик и пустить музыку… А потом, когда ушел Ионикэ, шкатулка не нужна стала, не для кого играть-то. Сама я к ней и не прикасалась. Сотрешь, бывало, пыль, вынесешь на время уборки, да и опять назад поставишь. Только с некоторых пор мучит меня одно желание. Вроде как бы со стороны, словно повеление свыше. Чтобы немедля повернуть, значит, ключик и пустить музыку, как в его время было… Может статься, где он сейчас ни есть, только вспомнил вдруг о своей детской радости, вот его желание до меня и дошло. Хотела я дождаться, пока вы уйдете… Но нет больше моего терпения… Ведь он как раз сейчас, немедля, сию минуту просит!.. Я чувствую, ждет он, где ни на есть… Вот и все, о чем я вас прошу.

— Да конечно же, госпожа Лауренция. И вовсе не нужно было ничего объяснять. Проходите, пожалуйста, берите вашу шкатулку. Впрочем, вам лучше хранить ее у себя. Я никак не мог понять, зачем она здесь, среде моих вещей?

Лауренция Янкович смущенно поглядела на него, грустно и кротко улыбнувшись бледными губами.

— Видите ли, этого я как раз и не хотела бы, потому как нельзя. Нельзя убирать шкатулку с ее места. Нужно, чтоб играла там, где ее слушал Ионикэ. Пока он не ушел, там была его спальня. Потому как мы и прежде с этого жили. Сдавали комнаты жильцам. Пенсии ведь у меня нет. Доходов никаких. Только что жилец заплатит. Тесновато, но зато на эти деньги я его одна и вырастила, правда, еще девчонка из деревни пособлять приходила — постряпать, подмести, на рынок сбегать. Но тогда мы его спаленку не сдавали. Вот и теперь он просит, чтобы музыкальная шкатулка там поиграла. Просит… Нужно его послушаться, тогда и на сердце полегчает.

— Хорошо, госпожа Лауренция. Раз так нужно, пусть так и будет!

— Спасибо вам. Вы ведь не серчаете, правда? Думаете небось, совсем с ума свихнулась старуха, когда сын затерялся, вот и прощаете.

— Мне такого и в голову не приходило, госпожа Лауренция… Я ведь понимаю. Очень хорошо понимаю. Сегодня я многое понял и хорошо понял… Сегодня у меня, госпожа Лауренция, спала с глаз пелена, которая очень мешала мне видеть.

Старуха поставила поднос на место и прошла в другую комнату.

Тудор Стоенеску-Стоян ждал.

Через некоторое время оттуда послышались вдруг старомодные тоненькие металлические звуки музыкальной шкатулки. Это был вальс, всеми давно позабытый. Он звучал по-старинному, слишком грустно и деликатно для слуха, привыкшего к суматошному грохоту джаз-банда.

Тудор Стоенеску-Стоян слушал, подперев щеки ладонями и поставив локти на колени. Сколько в жизни маленьких тайн, которых он не умеет увидеть, почувствовать, угадать! Мир Теофила Стериу кишел такими мелочами. Он их не просто наблюдал, коллекционировал — он их чуял сердцем. Вот отчего его книгам тесно на полке шкафа, а он, Тудор Стоенеску-Стоян, пассажир, забившийся в угол, даже с сотой попытки не может преодолеть барьера третьей строки.