Санду Бугуш оттащил друга за руку.

Мимо кафе «Ринальти» они прошли, не останавливаясь. Ни Тудору Стоенеску-Стояну не хотелось лишний раз почувствовать на себе проницательный взгляд Григоре Панцыру или Пику Хартулара, ни Санду Бугуш не горел желанием видеть своего друга жертвой жадного любопытства и бестактных соболезнований за столиком пескарей.

Санду обрадовался, встретив Иордэкела Пэуна.

Подозвал извозчика, — им оказался все тот же Аврам, — и, прежде чем сесть в пролетку, попросил:

— Поручаю его вам, господин Иордэкел!.. Вы прогуляетесь до городского сада. И подождете меня на скамейке. Я за вами заеду. А сейчас мне спешно надо в контору, отдать секретарю письменные разъяснения и заглянуть в кое-какие материалы… Погоняй, Аврам!

Иордэкел Пэун согласился с милой предупредительностью. Мелкими шажками он семенил рядом с Тудором Стоенеску-Стояном, выбирая путь в уличной толчее.

Ближе к концу улицы, когда толпа поредела, он тоже взял его под локоть, как больного, и печально заговорил:

— Ты потерял великого друга, Тодорицэ. Утром, когда пришла новость, мы говорили об этом с Ветурией… Редкой души был человек и большой почитатель старины… Мне нравились его исторические романы. Остальных я не понимаю. Они мне ничего не говорят. Изображают мир уродливый и скучный, вроде того, что мы наблюдаем каждый день; мир, погоняемый то ли кнутами подручных Эмила Савы, как эта бедная кобыла своим хозяином, то ли невидимой плеткой собственных неуемных страстей. Я слыхал, что и такой мир он описывал мастерски… Но к чему?.. Стоит ли этот мир такого внимания?.. Разве мы можем знать, куда он идет? И чем кончит? Знаю ли я, отгороженный от мира своей глухотой, чем он терзается и за кем идет? Нет, мне хватает одних исторических романов. Я прочел их все и нашел одну-единственную ошибку. Стериу перепутал дату. Впрочем, то же самое сделал и Некулче, а после Некулче — Ксенопол и Иорга[57].

À propos, ты написал ему, как я тебя просил?

Адина Бугуш отодвинула в сторону вазу с сиренью, стоявшую между ними, чтобы лучше видеть глаза и лицо Тудора Стоенеску-Стояна.

Все его поведение в продолжение обеда, его ответы, умиротворенная простота и скромность чрезвычайно ее интриговали.

Письмо Теофила Стериу лежало у нее наготове, заложенное в книгу; в любую минуту его можно было достать и раздавить самозванца вещественным доказательством его вины, лишив возможности отвечать, объяснять, извиняться. Самозванец! Циничный и пошлый самозванец!

Однако до сих пор повода все не представлялось. Он был не такой, как всегда. Не разыгрывал безутешной скорби, чего она ждала после утреннего телефонного разговора с Санди. Ни словом не обмолвился о своих дружеских встречах со славной троицей: Теофилом Стериу, Стаматяном, Юрашку. Могло показаться, что он знает о заложенном в книгу письме и с ловкостью контрабандиста или браконьера умышленно обходит все то, на чем его легко поймать с поличным. О! Этот мнимый друг Санди куда более лицемерен и хитер, чем она думала!

Прикоснувшись к книге, из которой торчал уголок письма, она спросила его с коварным намерением заманить в западню, из которой ему не было выхода.

— Вы и теперь не жалеете, что не послали тетрадей Исабелы, когда еще было время? Или вы по-прежнему уверены, что и он бросил бы их в корзину, сочтя их, как и вы когда-то, недостойными опубликования?

Тоном самого искреннего раскаяния, который показался Адине Бугуш верхом иезуитства, Тудор Стоенеску-Стоян ответил:

— Что пользы теперь сожалеть?.. Сегодня о таких вещах думать поздно… Возможно, стихи барышни Исабелы и впрямь заслуживали лучшей участи!.. Вероятно, я судил о них глупо, поспешно и поверхностно в тот день, когда все силы зла словно сговорились омрачить мой рассудок… В жизни каждого из нас неизбежны, видимо, такие дни и часы, когда мы бываем хуже, чем на самом деле: еще несправедливей, эгоистичней и равнодушней к другим… За тот день, что я хотел бы вычеркнуть из своей жизни, мне следует теперь просить прощения дважды… И у барышни Исабелы, и у госпожи Адины Бугуш…

Адина не дала ему закончить.

С безграничным отвращением, резко оборвала его:

— Вы еще не ответили на мой вопрос!.. Неужели у вашего друга (она подчеркнула слово «друг»), у вашего друга Теофила Стериу, которого вы встречали каждый день и знали так близко, вплоть до мелких черточек характера, неизвестных нам, простым смертным, так вот, — неужели у него не возникло бы желания прочитать эти тетради? Если не ради самих стихов, то хотя бы из-за того, что прислал и рекомендовал их такой его добрый друг, как вы?! Вот о чем я вас спрашиваю!

В ожидании ответа Адина Бугуш поглаживала лежавшее меж листами книги письмо Теофила Стериу, готовая помахать им перед его глазами, едва только Тудор Стоенеску-Стоян вновь вздумает городить бесстыдный вздор, пороть чепуху. Лгать, как он лгал ей, как лгал всем десять месяцев подряд. Ну же, скорее. Пока не вернулся в столовую Санди.

— Что ж, вы так и не ответите мне? — настаивала Адина Бугуш со злой усмешкой. — Что бы сказал, что сделал бы ваш великий друг? Он, который теперь уже ничего не скажет…

Но вместо бесстыдной лжи Тудор Стоенеску-Стоян грустно взглянул на нее и с горькой улыбкой медленно проговорил:

— Мой друг?.. Теофил Стериу был слишком велик, чтобы выбирать себе друзей среди таких ничтожеств, как я… Такова правда…

— Странно! — воскликнула Адина Бугуш, разочарованно захлопнув книгу с вещественным доказательством, отныне бесполезным, раз уж этот обманщик готов признаваться сам без всякого принуждения, сменив тактику в игре, которой она уже не понимала. — Странно! Чрезвычайно странно…

Однако она не успела объяснить, что именно ей показалось странным, и Тудору Стоенеску-Стояну не суждено было этого узнать, ибо беседа их была прервана Санду Бугушем.

Войдя в столовую, супруг — ох, уж эти его тюленьи усы — объявил:

— Дорогая Ади, там Статакиу в прихожей. Он звонил… Спрашивал тебя, Тудор! Искал тебя по всему городу. С какой-то телеграммой… Я приглашу его сюда, Ади?

Он спрашивал у Адины позволения, но ответа не последовало.

Тогда, обернувшись к двери, низким, нарочито грозным, устрашающим голосом он позвал:

— Входи, презренный! Теперь ты у нас в руках, и живым ты из камеры пыток не выйдешь!

Статакиу был директором лицея имени Митру Кэлимана. Он перешел на сторону Эмила Савы — переметнулся к противнику. За эту тяжкую измену он вполне заслуживал эпитета «презренный» и самых жестоких и утонченных пыток.

Тем не менее он переступил порог с безмятежной улыбкой, так как знал, что в этот час у Санду Бугуша ему угрожала, самое большее, чашка турецкого кофе. Он поцеловал руку гостеприимной хозяйке, попросив прощения за неожиданное вторжение. С многозначительным видом потряс руку Тудору Стоенеску-Стояну. Присел на краешек стула и развернул на столе телеграмму так торжественно, словно председательствовал на учительском совете в канцелярии лицея.

Неуклюжий, волосатый, с густыми бровями и бритыми, отливавшими синевой щеками, он, казалось, задыхался в своем слишком узком воротничке. Даже подергал запонку и, засунув за воротничок согнутый указательный палец, слегка высвободил шею.

— Дело состоит в следующем!..

Он принял было официальный тон.

Но тут же поправился.

— Я отвлеку вас всего на пять минут… Разыскивая вас, я обежал галопом весь город, поскольку без вас, господин Стоенеску-Стоян, мы не можем принять решения по этому вопросу. А решать надо срочно.

— Мы, пожалуй, перейдем в гостиную, а вы оставайтесь тут… — предложила Адина Бугуш. — Или, может быть, в гостиную лучше пройти вам?..

— В этом нет необходимости, сударыня! — заявил директор. — Это вовсе не секрет. Напротив. Если мне одному не удастся, я прибегну к вашей помощи… Я получил вот эту телеграмму. Точно такую же получил и префект. В связи со смертью Теофила Стериу правительство решило объявить национальный траур. И в день похорон, то есть завтра, все школы будут закрыты, учеников соберут в общем зале, и кто-нибудь из учителей выступит с рассказом о жизни и деятельности великого усопшего. Конкретно, решено собраться в Центральном театре, а с докладом просить выступить господина Тудора Стоенеску-Стояна. Для этого у него есть все основания…