Часть 11
До Москвы оставался один переход, а князь Василий себя так настроил, что еще неделю ехать. Обложился со всех сторон подушками и уставил желтое свечное лицо в качающуюся за окном русскую дорогу. Возок резко остановился и князя Василия резко качнуло вперед. Но без последствий. Он уткнулся в предусмотрительно выставленную подушку. Открыв дверцу, напротив князя уселся правитель.
— Чем недоволен, князь. А ведь не ты ко мне, а я.
— Тебе всегда рад. Подушечку возьми. Холодно так сидеть и тряско.
От подушки правитель не отказался. Высунулся в окно.
— Давай, Пех.
Возок затрясло в длинной и затяжной, родимой вечной паузе между тем и этим. Помолчали, а потом князь Василий подбодрил себя и правителя.
— Зато ни один басурманин до Москвы не доберется. Ноги себе обломает.
— Умеешь князь… Объяснить, что хочешь. Что скажешь?
— Сам царевич. Сам. Дите хворое. На нож наткнулся.
— А люди наши служивые?
— Нагие посадских подняли. Брусенную избу пожгли. Поезд царский по дворам разнесли. Дька убили и колдуна Молчанова, что на тебя злоумышлял. Нагие братья и царица за то ответ должны держать. Перед государем.
— Изрядно ты их топишь, князь Василий. Али подарки худые?
— Подарки подарками, а благо державы в том, чтобы судить безо всяких препонов, по справедливости. — и так откровенен и честен был князь Шуйский, что правитель не выдержал и расхохотался.
Федор Каракут изучал содержимое своего подорожного сундука. Разбирал книги. Дарья рассматривала фолиант с обложкой, выделанной железными клепками. Она с трудом переворачивала страницы. Обводила пальцем миниатюры, подчеркивала остроконечные буквы.
— Скажи какие козявки. Не по— нашему.
— Ты читать умеешь?
— Вот забота. А кто у нас в Угличе не умеет? Меня батюшка Огурец. Он в нашем конце главный грамотей.
— Это латынь. Язык ученых. Когда в Сибирь пойдем, научить могу.
— Тяжко поди?
— Как хороводы водить в болоте.
— Смеешься, Федор.
— И не думал. Тяжело Даша. Как и любое великое дело. Нашел.
Каракут раскрыл маленькую книжицу. Даша любопытничала из-за плеча.
— И картинок нет.
— Зато мудрости много. Это Авиценна. Его трактат о лучезарной хворобе… Торопка когда придет? Потолковать бы с ним.
— Мне откуда знать.
— Ой ли? Торопка парень хороший. За него любая…
— А я не любая. У меня может свое предпочтение имеется. Ты, например.
— Я.
— Чего смеешься?
— И куда мне. Барабан пригожей Если причесать конечно.
— Смейся, смейся. А я так думаю. Баба каждому мужику нужна.
— Это если мужик достойный.
— А ты что?
— А я сомневаюсь.
Каракут постучал в ворота Колобовых. Ворота приоткрылись и появились три головы. Дед, мужик и юноша.
— Опять ты?
— Казак.
— А Тимохи нет.
— А я к нему. — ответил Каракут.
— Шел бы ты казак.
— Чего это у тебя? Псалтирь что ли?
— Заходи. — сказал дед.
Колобовы опять расселись на бревнах. По ранжиру.
— Ничего мы не знаем. — сказал юноша.
— Такой казак, такой казак. А дитячьими забавами чего интересуешься?
— Что указ какой вышел? — посмотрел прямо в корень дед.
Федор показал трещотку.
— Где Тимоха ее взял?
— Где взял там нет.
— Ну видел я у Тимохи.
— А ты зачем интересуешься? — дед был глубинный старик.
— Знать мне надобно. Не по указу. Для себя.
— Брешет. — не поверил отец.
— Может и брешет.
— Я Тимохе трещотку сделал. — сказал дед.
— Сам или дал кто?
— А мы что без рук?
— Неспроста спрашивает. Ох, неспроста.
— Сам. Как дед учил. Одной рукой бей, другой жалей. Тогда человек вырастет.
— Понял. Ты деда прямо Аристотель.
— Еще и лается. — сказал юноша.
— Точно на продажу. — догадался отец. — В Нижнем что ли спрос есть?
— Подрядиться можем. — добавил дед. — Смотри казак. Нам Колобовым, что трещотки, что пушки лить. Раз плюнуть.
— Буду ввиду иметь. Колобовы мастера.
Каракут уже выходил со двора, когда его позвал старик.
— Стой, казак. А трещотку эту Андрюха Молчанов делал. Мне сказал, чтобы я Тимохе отдал.
— А сам чего?
— А ты у него спроси.
В своей лаборатории Тобин с благоволением перелистывал страницы трактата Авиценны. Каракут сказал.
— Мне подарил его маэстро Брабанти. И теперь он твой.
— Никогда не поверю, что можно отдать такое сокровище.
— Я оставил себе список.
— Но маэстро Брабанти. Поди украл?
— Я не живу так, лекарь.
— Что же. Не мое дело как оно тебе досталось.
Тобин осторожно обернул книгу мягким и толстым куском выделанной шерсти.
— Так что тебе нужно?
— Как происходит черная болезнь, маэстро? И может ли она быть у животных?
— Всем известно, что падучая всеядна. Прожорливой гадине разбору нет тварь ли это бессмысленная или сосуд греха с душой христианской. Не знаю… Геронтий Афинский писал, что причиной всему мозговые черви. Великий Парацельс утверждал, что всему виной полнолуние. Если человек рождается в полнолуние, у него точно будет падучая.
— А припадок? Божья то воля или им можно руководить?
— Об этом писал язычник Деметрий. Такая бессмыслица. Но что можно взять с язычников, обойденных божественным фаворским светом?
— Я хочу тебе кое-что показать, достопочтенный лекарь.
Они вышли из лаборатории, спустились во двор. Подошли к Торопке, рядом с которым сидел Барабан.
— Ты обещал, казак. — сказал Торопка.
— Обещал. Сделаю. Немного поволнуется и все. Гляди лекарь.
Федор поднял трещотку. Легкий и постоянный ветер завертел колесо с серебряными лодочками. Колесо трещало, Федор поднес его к глазам Барабана. Собака взвизгнула и начала оседать на землю, запрокидывая назад свою большую кудлатую голову.
— Торопка.
Торопка всунул между зубами Барабана нож. Каракут сказал лекарю.
— Чередование, лекарь. Мельтешение перед глазами может пробудить черную хворобу. Так и Дементий писал.
— Верую в Бога нашего Иисуса Христа, а это все языческая прелесть.
— И мы в Иисуса Христа веруем, но и глазам своим тоже.
Задними дворами пробиралась Макеевна к дому попа Огурца. Здоровалась с соседями, так по-свойски, как только она умела.
— Здравствуй, Лукич. — это громко. А тихо под нос. — Ногой тебе в лыч.
Опять громко.
— Скажи Акулине своей пусть зайдет. Я ей слив моченных обещала.
— Зайдет.
Макеевна тут же добавила для себя.
— Если доползет, квашня рыхлая… Кланяйся ей от меня, лапушке твоей.
Попа Огурца Макеевна нашла на огороде, возле высокой грядке, обложенной соломой и присыпанной жирным черноземом.
— Батюшка Огурец, а я к тебе уже третий день иду. Что ты огородничаешь?
— Дыни сажаю. Лето должно быть спокойное в этом году с солнцем сахарным. Ты по делу ко мне, честная вдова?
— Совету пришла у тебя просить. Торопка мой совсем ошалел от любви нежданной.
— Ну в дом заходи. Сейчас я…
Макеевна вошла в дом и сразу с порога заверещала. Она увидела Устинью, но и та не осталась в долгу. Закричала еще громче.
Во дворе Огурец поднялся и побежал в дом.
— Как же это! Не дурак ли. — корил он себя. — Олух старый.
Огурец вошел в дом.
— Не успел. — сказал он громко.
Макеевна показала на упавшую Устинью.
— Что это?
Огурец подошел ближе и тронул Устинью за плечо.
— Это. Это… Обморок это.
Макеевна приготовилась заорать.
— Тихо, тихо ты, сестрица. Разве не понимаешь. Разве не видишь. Чудо это. Обыкновенное чудо. Господь, прости господи, Угличу послал… Так ты чего приходила, сестрица.
— Я… Чего это я? Торопка мой к Дашке, покойницы Устиньи дочке… Ой.
Макеевна увидела, как ожила Устинья. Поднялась и сказала.
— Говорит, что любит.
— Ой, матухна моя. Она, оно еще говорит.
Поп Огурец попытался уговорить.
— Ты не должна, Макеевна. Не должна. Никому. Покуда архимандрит чудо не удостоверит.
— Понимаю.
— Не понимаешь. Никому.
— Никому. Так, батюшка Огурец, она что же теперь блаженная?
Устинья возразила.
— Какая была такая и осталась.
Макеевна завыла.
— Ой-ой-ой. Выноси меня без молитвы. Со святой Устиньей рядом живу. Нет ну разве справедливо бог делит, батюхна Огурец. Чем я то хуже?
Правитель слушал Пеха внимательно. Старался впитать каждое слово, каждую нотку, чтобы сплести из правды Пеха свою правду. Ту самую, которой можно рубать и колоть, а не только защищаться. Пех говорил.
— … Нагие все с себя ободрали. Михайло у царицы шкатулку с царскими жемчугами и золотом на подарки роздал, а Афанасий Нагой Худыцкий монастырь на один посох обеднил. Для митрополита Геласия.