Часть 11

До Москвы оставался один переход, а князь Василий себя так настроил, что еще неделю ехать. Обложился со всех сторон подушками и уставил желтое свечное лицо в качающуюся за окном русскую дорогу. Возок резко остановился и князя Василия резко качнуло вперед. Но без последствий. Он уткнулся в предусмотрительно выставленную подушку. Открыв дверцу, напротив князя уселся правитель.

— Чем недоволен, князь. А ведь не ты ко мне, а я.

— Тебе всегда рад. Подушечку возьми. Холодно так сидеть и тряско.

От подушки правитель не отказался. Высунулся в окно.

— Давай, Пех.

Возок затрясло в длинной и затяжной, родимой вечной паузе между тем и этим. Помолчали, а потом князь Василий подбодрил себя и правителя.

— Зато ни один басурманин до Москвы не доберется. Ноги себе обломает.

— Умеешь князь… Объяснить, что хочешь. Что скажешь?

— Сам царевич. Сам. Дите хворое. На нож наткнулся.

— А люди наши служивые?

— Нагие посадских подняли. Брусенную избу пожгли. Поезд царский по дворам разнесли. Дька убили и колдуна Молчанова, что на тебя злоумышлял. Нагие братья и царица за то ответ должны держать. Перед государем.

— Изрядно ты их топишь, князь Василий. Али подарки худые?

— Подарки подарками, а благо державы в том, чтобы судить безо всяких препонов, по справедливости. — и так откровенен и честен был князь Шуйский, что правитель не выдержал и расхохотался.

Федор Каракут изучал содержимое своего подорожного сундука. Разбирал книги. Дарья рассматривала фолиант с обложкой, выделанной железными клепками. Она с трудом переворачивала страницы. Обводила пальцем миниатюры, подчеркивала остроконечные буквы.

— Скажи какие козявки. Не по— нашему.

— Ты читать умеешь?

— Вот забота. А кто у нас в Угличе не умеет? Меня батюшка Огурец. Он в нашем конце главный грамотей.

— Это латынь. Язык ученых. Когда в Сибирь пойдем, научить могу.

— Тяжко поди?

— Как хороводы водить в болоте.

— Смеешься, Федор.

— И не думал. Тяжело Даша. Как и любое великое дело. Нашел.

Каракут раскрыл маленькую книжицу. Даша любопытничала из-за плеча.

— И картинок нет.

— Зато мудрости много. Это Авиценна. Его трактат о лучезарной хворобе… Торопка когда придет? Потолковать бы с ним.

— Мне откуда знать.

— Ой ли? Торопка парень хороший. За него любая…

— А я не любая. У меня может свое предпочтение имеется. Ты, например.

— Я.

— Чего смеешься?

— И куда мне. Барабан пригожей Если причесать конечно.

— Смейся, смейся. А я так думаю. Баба каждому мужику нужна.

— Это если мужик достойный.

— А ты что?

— А я сомневаюсь.

Каракут постучал в ворота Колобовых. Ворота приоткрылись и появились три головы. Дед, мужик и юноша.

— Опять ты?

— Казак.

— А Тимохи нет.

— А я к нему. — ответил Каракут.

— Шел бы ты казак.

— Чего это у тебя? Псалтирь что ли?

— Заходи. — сказал дед.

Колобовы опять расселись на бревнах. По ранжиру.

— Ничего мы не знаем. — сказал юноша.

— Такой казак, такой казак. А дитячьими забавами чего интересуешься?

— Что указ какой вышел? — посмотрел прямо в корень дед.

Федор показал трещотку.

— Где Тимоха ее взял?

— Где взял там нет.

— Ну видел я у Тимохи.

— А ты зачем интересуешься? — дед был глубинный старик.

— Знать мне надобно. Не по указу. Для себя.

— Брешет. — не поверил отец.

— Может и брешет.

— Я Тимохе трещотку сделал. — сказал дед.

— Сам или дал кто?

— А мы что без рук?

— Неспроста спрашивает. Ох, неспроста.

— Сам. Как дед учил. Одной рукой бей, другой жалей. Тогда человек вырастет.

— Понял. Ты деда прямо Аристотель.

— Еще и лается. — сказал юноша.

— Точно на продажу. — догадался отец. — В Нижнем что ли спрос есть?

— Подрядиться можем. — добавил дед. — Смотри казак. Нам Колобовым, что трещотки, что пушки лить. Раз плюнуть.

— Буду ввиду иметь. Колобовы мастера.

Каракут уже выходил со двора, когда его позвал старик.

— Стой, казак. А трещотку эту Андрюха Молчанов делал. Мне сказал, чтобы я Тимохе отдал.

— А сам чего?

— А ты у него спроси.

В своей лаборатории Тобин с благоволением перелистывал страницы трактата Авиценны. Каракут сказал.

— Мне подарил его маэстро Брабанти. И теперь он твой.

— Никогда не поверю, что можно отдать такое сокровище.

— Я оставил себе список.

— Но маэстро Брабанти. Поди украл?

— Я не живу так, лекарь.

— Что же. Не мое дело как оно тебе досталось.

Тобин осторожно обернул книгу мягким и толстым куском выделанной шерсти.

— Так что тебе нужно?

— Как происходит черная болезнь, маэстро? И может ли она быть у животных?

— Всем известно, что падучая всеядна. Прожорливой гадине разбору нет тварь ли это бессмысленная или сосуд греха с душой христианской. Не знаю… Геронтий Афинский писал, что причиной всему мозговые черви. Великий Парацельс утверждал, что всему виной полнолуние. Если человек рождается в полнолуние, у него точно будет падучая.

— А припадок? Божья то воля или им можно руководить?

— Об этом писал язычник Деметрий. Такая бессмыслица. Но что можно взять с язычников, обойденных божественным фаворским светом?

— Я хочу тебе кое-что показать, достопочтенный лекарь.

Они вышли из лаборатории, спустились во двор. Подошли к Торопке, рядом с которым сидел Барабан.

— Ты обещал, казак. — сказал Торопка.

— Обещал. Сделаю. Немного поволнуется и все. Гляди лекарь.

Федор поднял трещотку. Легкий и постоянный ветер завертел колесо с серебряными лодочками. Колесо трещало, Федор поднес его к глазам Барабана. Собака взвизгнула и начала оседать на землю, запрокидывая назад свою большую кудлатую голову.

— Торопка.

Торопка всунул между зубами Барабана нож. Каракут сказал лекарю.

— Чередование, лекарь. Мельтешение перед глазами может пробудить черную хворобу. Так и Дементий писал.

— Верую в Бога нашего Иисуса Христа, а это все языческая прелесть.

— И мы в Иисуса Христа веруем, но и глазам своим тоже.

Задними дворами пробиралась Макеевна к дому попа Огурца. Здоровалась с соседями, так по-свойски, как только она умела.

— Здравствуй, Лукич. — это громко. А тихо под нос. — Ногой тебе в лыч.

Опять громко.

— Скажи Акулине своей пусть зайдет. Я ей слив моченных обещала.

— Зайдет.

Макеевна тут же добавила для себя.

— Если доползет, квашня рыхлая… Кланяйся ей от меня, лапушке твоей.

Попа Огурца Макеевна нашла на огороде, возле высокой грядке, обложенной соломой и присыпанной жирным черноземом.

— Батюшка Огурец, а я к тебе уже третий день иду. Что ты огородничаешь?

— Дыни сажаю. Лето должно быть спокойное в этом году с солнцем сахарным. Ты по делу ко мне, честная вдова?

— Совету пришла у тебя просить. Торопка мой совсем ошалел от любви нежданной.

— Ну в дом заходи. Сейчас я…

Макеевна вошла в дом и сразу с порога заверещала. Она увидела Устинью, но и та не осталась в долгу. Закричала еще громче.

Во дворе Огурец поднялся и побежал в дом.

— Как же это! Не дурак ли. — корил он себя. — Олух старый.

Огурец вошел в дом.

— Не успел. — сказал он громко.

Макеевна показала на упавшую Устинью.

— Что это?

Огурец подошел ближе и тронул Устинью за плечо.

— Это. Это… Обморок это.

Макеевна приготовилась заорать.

— Тихо, тихо ты, сестрица. Разве не понимаешь. Разве не видишь. Чудо это. Обыкновенное чудо. Господь, прости господи, Угличу послал… Так ты чего приходила, сестрица.

— Я… Чего это я? Торопка мой к Дашке, покойницы Устиньи дочке… Ой.

Макеевна увидела, как ожила Устинья. Поднялась и сказала.

— Говорит, что любит.

— Ой, матухна моя. Она, оно еще говорит.

Поп Огурец попытался уговорить.

— Ты не должна, Макеевна. Не должна. Никому. Покуда архимандрит чудо не удостоверит.

— Понимаю.

— Не понимаешь. Никому.

— Никому. Так, батюшка Огурец, она что же теперь блаженная?

Устинья возразила.

— Какая была такая и осталась.

Макеевна завыла.

— Ой-ой-ой. Выноси меня без молитвы. Со святой Устиньей рядом живу. Нет ну разве справедливо бог делит, батюхна Огурец. Чем я то хуже?

Правитель слушал Пеха внимательно. Старался впитать каждое слово, каждую нотку, чтобы сплести из правды Пеха свою правду. Ту самую, которой можно рубать и колоть, а не только защищаться. Пех говорил.

— … Нагие все с себя ободрали. Михайло у царицы шкатулку с царскими жемчугами и золотом на подарки роздал, а Афанасий Нагой Худыцкий монастырь на один посох обеднил. Для митрополита Геласия.