Жестока женщина. Мужчина – идиот.

Природа, ими открывая рот,

впервые говорит, а не глотает

сама себя. Из бересты лица

я вырезаю для себя отца,

который возле матери растает.

Не ты идешь, по городу идет

твоя походка. Выпуклый живот

околоплодной соблазнен водою.

Не материнство женщине к лицу:

ведь тайный знак стремления к венцу –

венчанье девы с будущей вдовою.

Надев свою разглаженную грудь

и накопив в паху пустую ртуть,

мужчина отправляется на поиск,

но Анна, онанируя в ночи

на пламя угасающей свечи,

не под него ложится, а под поезд.

Когда я женщина, я трогаю детей

и узнаю, что женственность, скорей,

мужчины свойство, т.е. принадлежность,

покудова не ясная для всех…

кому мне объяснить, что страшный грех

ее транжирить на слепую нежность.

О женщина, кромешная руда

рождения (вначале в никуда,

потом в себя, потом в гнилую глину,

пока густая пена молока

изнанкой, пузырящейся слегка,

становится моим глотком недлинным).

Отравленный причиной красоты

и красотой, в потоках пустоты

я двигаюсь по граням истерии,

а женщина, волшебная, как смерть,

мужскую жидкость превращает в твердь,

включая целку римлянки Марии.

(Младенчества любвеобильный ад

стекает в старость. Двери в этот сад

прозрачны для прозрачных, для меня же:

из пластилина и замок, и ключ,

а тела нерасплавленный сургуч

расплавится и под дверями ляжет.)

Родившись мокрой женщиной, живу

сухим мужчиной –

тайна наяву

всегда глумленью над собою кратна

–

родившись женщиной, прожив мужчиной, я

исчезну ангелом за пленку бытия –

попробуй убедить меня в обратном.

«Бессмертье человека смертно», – здесь

какая-то подначка слева есть,

и я не знаю, чем она чревата.

Забыв про слюни павловских собак,

я на земле оставлю женский знак,

который не имеет адресата…

* * *

Смотри, дружок, скорей смотри сюда:

жизнь – это ласка, т.е. не борьба,

а прижимание детей, травы, и кошек,

и девушек то к шее, то к плечу…

Лечись, дружок, покуда я лечу,

как насекомый ангел летних мошек.

Приложение

Текст «Ода во славу российской поэзии» интонационно не принадлежит книге «Ресницы», и только поэтому он вынесен за ее скобки. Этот жест выглядит еще более маловразумительным, если учесть, что по крайней мере три стихотворения, из включенных в основной корпус книги, должны были бы соседствовать с ним в так называемом приложении, но, как видите, не соседствуют…

Ода во славу российской поэзии

(отрывок)

Вонми, о! небо, и реку,

Земля да слышит…

Тредьяковский

Василь Кириллович, влеку

себя через твои глаголы:

«Как дождь я словом потеку;

и снидут как роса к цветку,

мои вещания на долы».

На домы высевает снег

свое фигурное, незлое

зерно, а мягкий человек

твердеет, устремляя бег

туда, где тверже будет втрое.

Вокруг: огромная зима

лежит как рукопись, но читка

ей не грозит, т.к. она

задумана похожей на

изнанку собственного свитка;

воздуси надрывает крик,

где с вороненым горлом птицы

летят семеркой масти пик,

изображая черновик

развернутой внизу страницы;

и я, одушевленный ком

земли, гляжу, как неумело

по ней воркующим вилком

гуляют гули босиком,

подруг тираня то и дело.

«Густеет время по краям

процессуальности сусали

в лазури вывернутых ям,

изобразивших небо», – нам

недавно гегеля́ сказали.

Нас ослепило зренье, нас

слух оглушил, а голос речи

по сути – вольный пересказ

истошной немоты, запас

которой в небе бесконечен.