почти напоминают локти бога,

который только-только был таков

у тех стогов и вновь стоит у стога.

Висит слюна ветров. Не запотеть

стеклу небес, прозрачное – прозрачно.

Вовсю летит

желание лететь

по синеве в прохладе новобрачной

.

Вот девушка, она больна собой,

ее мутит от девства. Между прочим,

она перековеркана водой

(читай: отражена не очень точно).

Покрыты щеки желтым и другим

(еще не желтым), в волосах – волокна

стеклянной паутины; поглядим,

как выпукло лицо ее намокло.

Подушечки ленивых пальцев – глянь,

измазаны зеленкой гусеницы,

но эта не какая-нибудь дрянь,

а жидкость сна, что насекомым снится.

Она сидит на маленьком холме,

желая кушать завтрак свой нехитрый,

его перечисленье в радость мне:

пушистый персик, никогда не бритый,

большого хлеба пористый кусок,

яйцо, чей кальций мал для небосвода

(но в самый раз яйцу), и не брусок –

брусочек масла немужского рода,

и муравьи (она проглотит двух)…

Округа покрывается движеньем,

как пленкой – глаз, как глухотою – слух,

как зеркало покрыто отраженьем.

(Пока ты жив, все умирает, но,

пока ты мертв, все тоже умирает,

но смерти нет, и нет давным-давно,

хотя об этом люди мало знают,

поскольку смерть на первый взгляд верна,

а на второй – смешна и суетлива,

на третий – бескорыстна и странна,

на пятый – беспощадна и ленива,

но на шестой – она идет на нет,

а слова «нет» в природе не бывает:

за ним темнеет непонятный свет,

который темнотой себя скрывает.

И это непонятно, но легко,

но жидко, но солено и прекрасно.

Прекрасное на самом деле то,

что в красоте не уместилось. Ясно?)

Летают птицы об одном крыле,

и синий воздух их не понимает,

мир нарисован на его стекле

и в девушке частями исчезает.

Она не говорлива, но скромна,

она любвеобильна, но не очень,

она сегодня именно она

и ею будет до начала ночи.

И то, что вместо сердца у нее

на самом деле – золотой котенок,

что глазками, как точками над :Е,

таращится, испуганный, спросонок –

пускай, пускай; вокруг него – вода

испачканной самой собою крови…

Природа, проползая в никуда,

не шумы издает, а шорох боли.

И девушка волнистая, как путь

небритого, как персик, шелкопряда,

легла вокруг природы отдохнуть,

ну, не вокруг (хотя вокруг!), а рядом.

Потом наступит древнее потом,

и девушка, не ябеда, не злюка,

сойдя с холма, исчезнет за холмом,

неся в руках пучок лесного лука.

И видя, как мелькают у земли

ее уже натоптанные пятки,

исчезнет лес, и загудят шмели

и тоже растворятся без оглядки.

Младенцы, что родятся в этот миг,

(из них погибнет более две трети)

не крик исторгнут, исторгая крик,

а клич сраженья, обращенный к смерти.

И не узнав, кто им на свете мать

(но вы-то догадались?), по приказу

они уйдут красиво умирать

и не умрут, по крайней мере, сразу…

* * *

Я не знаю, считаешь ли ты, но в двенадцатый раз

ты сегодня был близок с женой незнакомого мужа,

и, покуда запаянный в лампочку свет не погас,

между вами висела стыда вертикальная лужа.

Позже твой необученный этому ласковый рот

изобрел поцелуй под названием «лунные слюни»,

и пока он тобою играл (а не наоборот),

ты не

офевралел

, но почти что застынул в июне.

Знал ли ты, что в тебе происходит соленая кровь,

что она выкипает наружу смешно и красиво,

что ближайшее чудо твое – неземная любовь,

несмотря на медузу прозрачного презерватива?