Сны, висящие непосредственно над землей,

пожираются нами при помощи ложки прозрачной,

уплотненное время, стоящее между зарей

и восходом, которое нравится новобрачным,

пуленепробиваемо. Дождь, начиная с шести,

к девяти окончательно выглядит страшной водою,

протекающей в сторону слова «прости»,

заслоненного полуполярной звездою.

Изгибаясь в земле, червяки изгибают ее,

и она по ночам не червива, а волнообразна –

так, наверное, мумия, обожравшаяся мумие,

оживает частями, что само по себе – безобразно.

Сытый воздух стоит, не давая себя подышать.

Вот старуха хотела скончаться, но просуетилась.

Что родился ребенок – вторично. Первично, что мать

появилась, пока пуповина рвалась и светилась.

Жизнь пытается жить, но ее разрывает судьба.

Муравьи охраняют детей. А, пока в колыбелях

те орут, к ним почти наклонилась не то чтоб вода,

но какая-то влага. В своих бесконечных постелях

спят отцы. Тугоухие змеи ползут по траве.

Арифметика пыли равняется запаху рощи.

Мне становится страшно и, стало быть, весело мне,

потому что так – проще.

Слева утро шумит, начиная свое молоко,

Справа – трудно сказать, но, наверное, светятся мухи.

Начинается все, что дается на свете легко, –

начинаются муки…

Летний вечер

Смотри, он воплощается, смотри:

зеленым, красным, голубым и разным,

небесное твердеет изнутри

слоями, а не куполообразно.

Стоят деревья, думают кусты,

шипит трава на змей, ползущих между,

вода, скрывая тело пустоты,

натягивает влажную одежду.

Вот умирает женщина, секрет

ее исчезновенья – это милость

(и только паутина – трафарет

ее морщин – за ветку зацепилась),

по следу суетливой мошкары

она течет, разъятая на части,

в свободное мучение травы

от гнета человеческого счастья.

Нет памяти вокруг, и это – рай,

природа непрочна, ежесекундна,

и ей, переливаясь через край,

саму себя запомнить очень трудно.

Ошеломленная своей ненаготой

под пленкой человеческого взгляда,

она в слюне, она слюна, слюной

меня с тобой она помазать рада.

Я где-то здесь, я кто-то.

Кто-то-я

любуется началом этой смерти,

пока еще нетвердая земля

не обрела повадки сильной тверди.

Зеленое запачкало траву,

а синее не пачкает, а плачет.

Все умирает только наяву,

но этот мир не явной явью начат.

Все умирает и живет, живет,

живет и наклоняется то вправо,

где плавно непрозрачное плывет,

то влево, где оно плывет неплавно…

* * *

В прошлом стоит тишина, птицы сухие висят,

второстепенный мороз тоже прозрачен и сух,

кошка бежит по двору: видимо, ищет котят,

в небе плывет седина, опережая старух.

То, что случилось со мной, не начиналось со мной.

Птицы сухие висят. В прошлом стоит тишина.

А между ними – вода, или зовется водой,

что между ними горит или горело всегда.

Ты почему умирал, чтобы родиться зачем?

Мать не любима тобой – снова опять почему?

Пела она по ночам: «Я тебя, сыночка, съем…»?

Бойся ночных матерей, долго поющих во тьму.

Чудо разъято на

чу!

на указание:

до

ночи успеешь уйти в сторону той стороны.

Птицы сухие горят, падая прямо в гнездо,

где притаились птенцы южноуральской шпаны.

Трое идут по шоссе в облаке страха и сна,

плачут, ругаются, пьют – трое идут по шоссе

(это смешно, но по ним осенью плачет весна), –

выживут, если дойдут, только, конечно, не все.

Ну, намекай на любовь, не поднимая лица,

что ты молчишь, как варнак, ну, намекай. А пока

ты незначительно жив – лучше и не отрицай…

Не почему, а зачем в небо вползает река.

Девушка в лесу

(стихи для Анны)

О, выпуклые клубни облаков