Мужчины с седыми ногами и Новая Мать,

что больше не травит ребенка грудным молоком,

зависли над миром, где воды отправились спать,

но, что характерно, внезапно проснутся потом…

* * *

Дьявол возле забора играет с цыплятами и воробьями,

пот, со лба испаряясь, становится сильно соленым туманом,

и хохочет по-детски Непарнокопытный, и как бы нулями

окольцованный смех опускается в травы дурманом.

Рыбы жидко живут, и, подпенясь, подводные белые слюни

этих неголосистых, отравленных жабрами тварей,

проплывают по озеру в правдоподобном июле

оболочками слов, сатанея в июльском кошмаре.

Дьявол ждет снегирей, и они прилетят, как ни странно.

Как ни странно они прилетят (в это можно не верить).

Все становится поздно, когда все становится рано.

Дьявол ждет снегирей, а к нему направляется лебедь.

Двое маловлюбленных лежат возле волн водоема,

неслепыми летают над ними серьезные слепни

и кусают лежащих, но боль этим двум не знакома –

так они порешили в своем подсознании летнем.

Вот стоят голоса, как столбы из песка или твердого дыма,

и щекочут словами то травы, то камни, то травы,

то цыплят с воробьями, то Дьявола сверху и с тыла,

и Вонючий хохочет то слева лежащих, то справа.

Жизнь стрекочет в пыли, начинается ветер, шуршанье

толстокожей листвы пародирует треск паутины

не простой, а гигантской, вокруг происходит касанье

или губ, или рыб, или следствия с пеной причины.

Ты стоишь у ручья, закругляя пространство молчаньем;

в пятистах километрах от этого места я делаю книги;

пятиокая смерть, оставаясь наитьем случайным,

продолжает свои не по-девичьи нежные крики…

* * *

Который крот – не видит ничего,

а под землей – земля, змея и змеи,

а на земле кроту – никаково,

пока он позу смерти не изменит.

Он не драчлив, но с умыслом жесток,

и, свой армянский нос валяя в разном,

он не слепой, а дважды одинок,

но зрение считает делом грязным.

Который бабочка – пускай летит на свет,

пусть шелуха с крыла, головки, лапки

скрипит, упав, ну, скажем, на конверт,

лежащий ненадписанным под лампой.

Пускай он бывший гусеница, он

не может кушать воду и нектары,

зажатый между крыльев с двух сторон,

он исчезает в молодости старым

и умирает сразу в никуда,

что требует тройного объясненья.

О бабочка – бумажная руда,

добытая в пыльце стихотворенья.

Вокруг нелюди, рыбы и цветы,

и две щепотки пылевидной моли

легко минуют муки красоты,

изнемогая от волшебной боли.

* * *

Время переводить современных польских поэтов,

но языка не знаю, подстрочников нет, информации – тоже.

Жизнь в конечном итоге сведена к данному июльскому лету,

а личная старость – к шелушащейся коже.

Все определения крутятся возле «соленый» и «жидкий».

Процесс написания текстов управляем, отсюда – ничтожен.

Седина напоминает обычные белые короткие нитки,

и это скорей забавляет теперь, чем тревожит.

«Капитанская дочка», «Обломов», «Доктор Живаго»

наводят на долгую мысль, что писание русских романов –

вещь таки чистоплотная и справедливая, а проблема Бога

живаго

в исполнении Толстоевского – занятье для меломанов.

В последнее время вокруг чересчур суетятся евреи,

опять пытаясь выдать свою биографию за судьбу страны,

которая их не любит (и это обидно), однако – греет,

пока они заняты тем, что сами себе равны.

Вороны часто падают с неба на землю, и почти никогда – обратно.

Слева – восход, справа – закат, посредине – полдень.

Любовь

ко всему

– в наличие, а

просто любовь

отсутствует многократно,

поэтому часто наступает <нельзя напечатать> полный…

Многие захотели не просто денег, а денег много,

даже нищие, что особенно не умиляет, но восхищает…

Путь – это желание двигаться. Желанье прийти – это дорога

(первый по-прежнему невероятен, а вторая – прельщает).

Очень много красивых женщин среди двадцатилетних, тридцатилетних и сорокалетних.