Annotation

Челябинский поэт Виталий Олегович Кальпиди, помимо премии им. Аполлона Григорьева, является также лауреатом премии им. Б. Пастернака и Большой премии «Москва-транзит». Доктор филологических наук, профессор В. Абашев писал о сборнике «Ресницы»: «Глубинная связь с духом символизма многое объясняет в поэзии Кальпиди… его новая книга отличается как раз той соразмерностью темы, интонации и лирического лица, той особенно плотной вязью индивидуальных мотивов, когда каждое отдельное стихотворение становится звеном сквозного лирического сюжета, когда оно прорастает в общий контекст, им питается и его заряжает, когда от текста к тексту сгущается некий странный, самозаконный, но художественно реальный смысловой мир… И вот что еще: книжка, как и предыдущие, задевает, читать ее интересно, что, согласитесь, для лирических стихов качество достаточно редкое и как бы внеположное». Иногда причисляемый к «метафористам», В. Кальпиди – поэт отчетливо трагического мироощущения. Без его пронзительной лирики невозможно представить себе русскую поэзию на исходе ХХ века.

Виталий Кальпиди

* * *

* * *

* * *

Из дневника

* * *

Ей снилась собственная кровь

* * *

* * *

Введение в старость

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Летний вечер

* * *

Девушка в лесу

* * *

* * *

* * *

* * *

Приложение

Ода во славу российской поэзии

Виталий Кальпиди

Ресницы

* * *

Мушиный танец звезд, на всё, на всё похожий.

Безумная шумит сухих небес трава.

И духа серебро во мне покрыто кожей

несеребра.

На отмели времен, прижавшись к человеку,

вселенная молчит, не кратная семи,

а кратная его отчаянному бегу

вдоль смерти искони.

Мы всё еще бежим в продолговатом дыме

дыханья своего по мякоти земной

и падаем в нее такими молодыми,

что просто – божемой.

Нас облегает снег, нас обретают воды,

чужая память нас волочит по земле,

мы падаем в костры невидимой свободы

и ползаем в золе.

Нас настигает жизнь, когда мы умираем,

и взглядом, и рукой мы раздвигаем смерть,

и смотрим на себя, и безупречно таем,

и продолжаем петь.

И рушится трава, и птицы исчезают,

и дети голосят, и рушится трава,

и духа серебро торжественно пылает

в тисках несеребра.

* * *

Допустим, ты только что умер в прихожей,

и пыль от падения тела границ

луча, что проник из-за шторы, не может

достичь, но достигнет. Красиво, без птиц,

за окнами воздух стоит удивленный,

захваченный взглядом твоим, что назад

вернуться к тебе, отраженным от клена

в окне, не успеет, и все-таки сжат

им воздух, но это недолго продлится:

твое кареглазое зренье дрожать

без тонкой, почти золотой, роговицы

сумеет четыре мгновения – ждать

осталось немного. Большая природа

глядит на добычу свою. Говорю:

не медли у входа, не медли у входа,

не бойся – ты будешь сегодня в раю.

И всем, кто остался, оттуда помочь ты

сумеешь, допустим, не голосом, не

рукой, и не знаком, и даже не почтой,

которая ночью приходит во сне,

но чем-нибудь сможешь – я знаю наверно…

Ты все-таки умер. И тайна твоя

молчит над землею да так откровенно,

что жить начинает от страха земля:

и звезды шумят, как небесные травы,

и вброд переходят свое молоко

кормящие матери слева – направо,

и детям за ними плывется легко.

* * *

Девственниц в этом городе определишь по теням,

оные окантованы иначе, чем у других

женщин (учти коррекцию, действующую по дням

пасмурным, менструальным – во-первых и во-вторых).

Жизнь в этом псевдогороде вышла из берегов

и затопила поймы смерти, перемешав

сроки своей селекции, и легкие стариков

трутся о сизый воздух, который и так шершав.

Мать и дитя – две самовсасывающиеся

воронки – выходят в город взаимну любовь справлять,

бегают по аллеям, мужчину себе ища,

и, наконец, ребенок всепоглощает мать.

Снег переделан в воду (или – наоборот),

плоские, точно в профиль Гоголь, стоят дожди,

и, закрывая уши, но открывая рот,

дольше детей и женщин жеманно живут вожди.

Знаешь, а бесконечность не бесконечна, как

ей бы хотелось. Слушай, ты не такой глупец,

чтобы не догадаться в ней обнаружить брак:

вместить она не умеет мысль, что придет конец.