Изменить стиль страницы

Я наконец очнулся, подошел к беседке, сел на качели, оттолкнулся от земли, взлетел высоко-высоко, ухватился за веревку и стал с упоением раскачиваться, туда-сюда, вверх-вниз, даже болтал ногами, чтобы моя беззаботность выглядела убедительнее.

IV

Однажды зимой мне пришлось отправиться к Милене Кракар на Бежиград.

— Пойди к Милене, попроси, чтобы она зашла ко мне, — сказала мать. — Я не могу отправить отцу посылку, пока не узнаю, в Дахау ли он, жив ли вообще. Я с таким трудом собрала ее…

Я прямо присел от неожиданности. Я, конечно, понимал, что мой постыдный проступок рано или поздно обнаружится и от заслуженной кары не уйти, но чтобы это случилось именно сейчас — нет, к такому я не был готов. Посылка для отца была собрана недели три назад и все это время лежала в комнате на шкафу, где зимой дозревали яблоки, мать все медлила с отправкой и ждала, ждала от отца хоть какое письмецо или весточку о том, что предыдущую передачу — «большое спасибо!» — он получил и по-прежнему находится в Дахау. Однако ни письма, ни весточки не было. Тем временем я, поддавшись соблазну, а точнее, измученный голодом, проделал в пакете дырочку и таскал оттуда сначала сухари, потом карамельки, даже украл баночку меда…

Посылка стояла на шкафу, упакованная и запечатанная, но почти пустая, коробка просто чудом не просела. Я испытывал чувство вины, позора, даже унижения. Позор и унижение были сильнее оттого, что я, несмотря на свою прожорливость, все время хотел есть.

Сомнения матери могла разрешить только Милена, она была, пожалуй, единственным человеком, который в такой ситуации сумел бы помочь как матери, так и мне. В первую очередь мне, потому что, как мне казалось, я больше нуждался в помощи и совете, чем мать. Своего Пачи Милена давно забыла. Теперь она дружила с балериной Валерией, они действовали сообща и объединенными силами обрабатывали высший немецкий офицерский состав. Офицеры по вечерам сидели, развалясь, в первых рядах в Опере, поближе к кордебалету, многочисленным женским ножкам. Может быть, Милена и была на вторых ролях, считаясь как бы дополнением Валерии, однако и у нее были доверительные отношения с немцами, она и впрямь могла выяснить, что стало с моим отцом. И не только это: Милена — ведь она обладала добрым сердцем — вымолила бы для меня прощение у матери, и еще у нее были запасы продуктов, и, захоти она того, она помогла бы собрать новую посылку, возможно даже побольше и поувесистее.

Итак, я охотно отправился к Милене, только бы очутиться на воле, подальше от матери… На улице почти сразу исчезли подавленность и страх, осталось только чувство вины перед отцом, которое меня мучило и от которого — это было ясно — я не скоро освобожусь. Я обобрал заключенного, мало того — собственного отца. Я не предполагал, что упаду еще ниже, переживу еще больший стыд и не скоро обрету душевное спокойствие: посещение Милены обернулось настоящей оргией, быть может, за всю войну у меня не было случая приобрести столь серьезный жизненный опыт.

Я и раньше бывал у Милены с поручениями и уже тогда еле спасал свою невинность. Однажды я застал у нее Валерию, эти женщины постоянно находились вместе, обсуждали события минувшего вечера и предвкушали вечер грядущий. Ни на минуту не вырываясь из сладкого плена плотских удовольствий, они прыгали по мансарде, точно кошечки, пересаживались с кровати на кровать, хихикали, болтали ногами. Милена представила меня Валерии следующим образом: «Знаешь, этот соплячок умеет танцевать тустеп».

Я действительно знал несколько танцевальных па и прыжков Фреда Астера, которые мы с Эди Шибеником сразу после просмотра мюзикла с участием Элеоноры Паркер и Фреда исполнили прямо на тротуаре перед кинотеатром. Ничего особенного, мы напевали бродвейскую мелодию и отбивали ладонями такт, чуть подскакивали, и, конечно, тогда у нас были подходящие для тустепа ботинки с подковками.

Милена с улыбкой стала приставать ко мне:

— Ну-ка, покажи свое умение!

Я отбивался от женщин, пока было сил, мне вовсе не улыбалось скакать тут перед ними, наконец я предложил компромисс:

— Так и быть, спляшу в прихожей. Вам же не обязательно смотреть на меня. И так услышите.

В прихожей в одиночестве я исполнил несколько па, в придачу спел по-английски, словом, выдал почти всю свою американскую программу. Женщины в комнате затихли, прислушиваясь, потом разразилась буря восторгов, они выскочили в переднюю, набросились на меня, стали тормошить, от них просто не было спасу. «Ах ты, голубчик! — Они обнимали, тискали и щипали меня, целовали прямо в губы и прижимали к груди. — Ты, сладкая крошка! Станцуй еще разок, дай посмотреть!» Но теперь я шел к Милене с легким чувством, не думая о неудобствах. От фабрики клея в Зеленой Яме до Бежиграда тянулся пустырь без единой тропинки, а в этот день еще и снега навалило, так что мне пришлось бороздить снежное поле, утопая по колено. Но перся я прямо-таки с удовольствием, как будто хотел наказать себя за грехи этими непомерными усилиями.

Милена, впустив меня в свою теплую квартирку под самой крышей, всплеснула руками:

— Господи, что это с тобой! Ну-ка, снимай пальто да разувайся, — она указала на вешалку в прихожей.

Я выпутался из пальто, повесил его на крючок, скинул ботинки и поставил на половик под вешалкой, затем вошел вслед за Миленой в просторную мансарду, которая служила одновременно и кухней, и столовой, и спальней, разноликая мебель придавала жилищу особое очарование, делала его уютным. Тем временем Милена скинула халат и улеглась на широкую софу у стены, в самом теплом и самом симпатичном уголке квартирки. И опять ее глаза расширились:

— Посмотри-ка, да у тебя и носки, и брюки мокрые! Сбрасывай все это тряпье и залезай ко мне под одеяло, я согрею тебя.

Мне даже в голову не пришло возражать, ведь я принес в ее чистенькую мансарду столько грязи и хлопот. Я скинул брюки и носки и, оставшись в курточке и кальсонах, юркнул к стенке, хорошенько укутался в одеяло. И тут же вскочил.

— Что ты дергаешься? — удивилась Милена. — В постели я всегда голая.

И правда, она была совсем голая: куда бы я ни сунул руку, как бы ни положил ногу, везде натыкался на голое тело. Наверное, для Милены это было делом обычным, само собою разумеющимся, в следующую минуту она, не чинясь, стянула с меня курточку, расстегнула рубашку, сняла ее, закинула одежду в сторону. Мы улеглись, натянув одеяло до подбородка.

— Знаешь, — сказала она, — я была бы счастлива, если б могла и зимой ходить голой, голой, но в полушубке. Я вообще не мерзну. К сожалению, многим это не по вкусу.

Похоже, ей вспомнился наш поход в Бельгийскую казарму, когда меховая шубка едва прикрывала ее обнаженную грудь, я тоже вдруг очень живо представил себе эту картину. И тут Милена взяла мою руку и положила себе на грудь, которая как бы расплылась, я почувствовал под ладонью вздернувшийся сосок.

— Скажи мне правду, — приподняв голову, она заглянула мне в лицо, — ты имел дело с женщиной?

— Еще нет, — честно ответил я.

— А с твоим братом мы уже разочек повеселились.

— С Берти?

— С ним, — кивнула она с живостью, как бы разжигая мое любопытство. — И мы бы продолжали встречаться, если бы парень не оказался таким нахалом и в благодарность за радость, которую я ему доставила, не обокрал меня.

— Обокрал?

— Унес почти все. Все продукты, которые я насобирала про запас у своих приятелей и которые портятся зимой в натопленной квартире: яблоки, солонина, яйца, колбаса, масло и несколько бутылок коньяка. Я женщина доверчивая, простодушная, ну и попросила его перенести все это в подвал. А когда спустилась туда, увидела — пусто.

— Я не ворую, — сказал я, испытывая неловкость за брата. — Во всяком случае, пока я еще ни у кого ничего не украл.

— И не нужно было ему этого делать. Я сама бы дала ему все, что бы он ни попросил. И тебе дам, если ты попросишь, я же понимаю, что молодые ребята сейчас чаще голодают, чем наедаются вдоволь.