В первую очередь — к Цирилу Шкоберне. Он давно привлекал меня: стоило ему на ходу потрепать меня по голове — он один умел сделать это добросердечно и вместе с тем уважительно, — как я тут же задирал нос; заглянув по дороге из кино во двор Салезианского дома, я всегда искал глазами шапку светлых волос и гордый орлиный профиль Цирила. Здесь я был чужаком, чувствовал себя не совсем в своей тарелке и потому, наверное, нуждался в покровительстве и защите; возможно, меня притягивало к Цирилу что-то еще… Я не мог себе этого объяснить. Было в нем что-то мне непонятное. Он больше общался со священниками, чем со своими ровесниками, и охотнее прислуживал в алтаре, чем играл в футбол… У него я не видел той мужественности, которая так привлекала меня в других парнях, зато было что-то таинственное, и теперь я просто ходил за ним по пятам.

— Пойдем, — обратился он ко мне, заметив, что я несколько дней кручусь у его дома. — Почистим велосипеды и отнесем на чердак.

Чистить велосипеды — дело обычное, знакомое.

— Почему на чердак? — удивился я. — Ведь весна на дворе.

— Разве ты не знаешь, итальянцы запретили ездить на велосипедах? — сухо отрезал он. — Из-за Франца Безлая и ему подобных, тех, кто убивает прямо на улицах, и не только итальянцев, но и наших.

— Попугайчика убили итальянцы, а не Франц, — напомнил я. — А Карла Шерая он убил потому, что тот крал партизанские деньги.

— А Янеза Водника? — Он взглянул на меня. — Похоже, только потому, что тот был человеком образованным и умел мыслить самостоятельно.

Цирил нырнул в дом и вернулся с лотком промасленных тряпок и инструментами. Едва начавшийся разговор прервался, мы присели на корточки около велосипедов, и, пока я протирал металлические спицы промасленной тряпкой и голыми руками очищал от грязи шины, он смазывал подшипники, шестеренки и цепи. Работал он ловко и аккуратно, и совсем не походил на отрешенного и молчаливого причетника. Наконец мы подхватили велосипеды, вскинули их на плечи и отнесли на чердак.

У дверей квартиры Цирил спросил:

— Чем расплачиваться? Две лиры или угощение?

Мне было все равно, я был доволен уже тем, что помог ему и побыл в его обществе, но мне не хотелось расставаться с ним, и я ответил:

— Предпочитаю угощение.

Он повел меня в кухню, где, как в церкви, стояла тишина, хотя народу было полно, все стулья заняты. Я, удивленный и слегка испуганный, остановился на пороге, эта тихая компания походила на заговорщиков. Здесь были брат Цирила, Метод, Винко Тержан, оба Межнара и сестра Цирила и Метода, Ленка. Братья Межнары — в белогардистской форме, которую раньше я видел только издалека: черный берет с посеребренным крестиком, коричневато-зеленые брюки, такая же гимнастерка с большими карманами в сборку, сабля и традиционные югославские солдатские обмотки, только ремни чуточку короче.

— Зачем ты привел его сюда? — стрельнул глазами Винко Тержан. — Ему еще рано воевать.

— Ничего, он уже соображает, — возразил Цирил, достал из буфета и поставил на стол тарелку с огромным ломтем хлеба, намазанным вареньем. — Ешь!

Я взял хлеб и попятился к дверям, где забился в угол и смущенно принялся за еду.

Ко мне обратилась Ленка. Конечно, я охотнее вступил бы в разговор с кем-нибудь из ребят, с любым из них, кроме разве что Винко, меня так и подмывало вмешаться, но было страшно, вдруг они примут меня за сосунка. Ленка сидела у окна, колени сжаты, руки сложены на груди; безусловно, она была посвящена в тайны парней, мало того, она главенствовала здесь, рассудительная, спокойная; на нее падал свет, и казалось, она светится. Мне пришло в голову, что ребята собрались тут не затем, чтобы решать политические и боевые задачи, а просто ради нее.

— Ты ходишь к исповеди? — спросила она.

— Два года назад был.

— Значит, не ходишь.

— Я могу пойти на этой неделе. Хоть завтра, — поспешил я ответить и поискал глазами Цирила: я боялся совершить какой-нибудь промах.

— Сходи, — одобрительно кивнул Цирил, он стоял у буфета. — Я тоже пойду.

— И не только к исповеди, — сказала Ленка, но и к причастию. И именно к ранней мессе, в утренние часы раскаяние намного сильнее.

— Хорошо, к ранней мессе, — согласился я, в конце концов мне было все равно.

— Я пойду с тобой, — прибавила Ленка. — Только зайди за мной, в воскресенье я люблю поспать, да и вставать лень.

В воскресенье, спозаранку, я был у дома Шкоберне, туман еще не рассеялся, он орошал волосы и ресницы, холодил лицо, я был бодр, как никогда. Двери были заперты, и я позвал Ленку прямо с улицы. Подождал.

Она спустилась минут через пятнадцать-двадцать, в темном платье, с молитвенником в сложенных на груди руках, с пальцев свисали четки из мелких ягодок. Ее лицо было почти таким же белым, как четки.

— Я слышала тебя, — сказала она, — но сначала мне показалось, что я ошиблась. Как будто петух прокукарекал. У тебя еще не мужской голос.

Это прозвучало обидно, но я не обратил особого внимания на ее слова: меня захватили размышления о непорочности моей просветленной души, очаровала красота раннего утра, и я не мог думать о чем-то неприятном.

— А Цирил? — спросил я.

— Он подойдет позже, — ответила Ленка, — он всегда приходит только к причастию. Он сам решает, что ему читать из Евангелия, и делает это дома или по пути в церковь. К мессе он ходит не с молитвенником, а со Священным писанием.

Мы направились к часовне святого Винцента. Сначала я испытывал неловкость — ведь Ленка была взрослой девицей. Мне вспомнились мои походы с Ивоной Крамар и Зорой Кранец, я не знал, где мне идти, по краю тротуара или рядом с ней. К счастью, моя спутница заговорила первая. Не разжимая рук с молитвенником и четками, она спросила:

— Не заходила ли к вам в свое время Милена Кракар, та самая, продавщица с Францисканской улицы, о которой идет дурная слава?

— Она была у нас и у Рожичей раза три, — ответил я. — У нее хорошие отношения с итальянцами, она выпросила разрешение на свидание с Эди. Возможно, она единственная в Любляне, кому под силу такое дело.

— А ты знаешь, как называются подобные женщины?

— Знаю.

— Ну и как?

— Итальянские шлюхи, — выдавил я с трудом. — Но все же у Милены доброе сердце.

Разговор явно доставлял Ленке удовольствие. На мою последнюю фразу она никак не отреагировала, даже глазом не моргнула. Девушка шагала, устремив взгляд вдаль, и, похоже, пыталась спрятать ухмылку.

— А как ваша соседка, Тратар Францка, — спросила она через некоторое время, — та, что живет в фотоателье?

— Она на самом деле шлюха, — сказал я. — Каждый день итальянцы толкутся у ее дверей.

— Что же они делают там, в ателье?

— Забавляются.

— Что-что? — она впервые повысила голос.

— Выдирают друг другу волосы.

— А еще?

— Обжимаются.

— Только-то?

— Не только. Наверное, делают еще что-нибудь.

— А ты уже предпринимал что-нибудь в этом роде?

— Нет.

— Ну а если бы была возможность? — К счастью, она по-прежнему не смотрела на меня и, надеялся я, не видела ни румянца, который покрывал мои щеки, ни моих пылающих ушей.

— Конечно, да, — вдруг сказала она, — ведь я чувствую твое волнение и слышу, как дрожит голос.

Я подавленно молчал. У ступенек церкви, прежде чем слиться с толпой, она остановилась и с усмешкой посмотрела на меня в упор:

— Думаешь, после такого разговора мы можем подойти к причастию и принять святая святых?

Мне стало стыдно, я опустил глаза и замер от страха, представив себе бездны ада.

— Молчишь, — она наклонилась ко мне и взглянула еще пристальнее, — не думаешь ли ты, что, причастившись, мы совершим страшный грех, обманем бога?

Я и не пытался поднять глаза. При всем желании я не знал, что ответить, у меня перехватило дыхание, губы высохли и слиплись.

— Ты только смотри! Меня-то ты увидишь, — громко, с ехидством сказала Ленка и смешалась с толпой.

Блаженное ощущение чистоты, которое я испытывал после покаянных молитв, теперь, в часовне, было отравлено, улетучилось, я почувствовал страшную пустоту в сердце. Вдруг меня охватило равнодушие. Что ж, какой есть, опустошенный, отверженный, преклоню колени перед чашей, высуну пересохший язык, приму несоленое липкое тесто и проглочу его. Могу даже пукнуть у алтаря. Грешить так грешить, пусть я буду проклят до самой смерти.