Но никто не знал, где взять такую «великую и могучую» идею, чтобы противопоставить ее идее коммунизма. Такой идеи не было и не могло быть. И когда некоторые ораторы, в том числе Велихов, призывали одесских эсеров общими усилиями выработать «противо-большевистскую идею», то их лидер Кулябко-Корецкий, который еще в период англо-французской оккупации Одессы тоже «искал» такую идею, отвечал:

— Идеи с ходу не вырабатываются. Для этого требуется время. Борьба же с большевиками не терпит отлагательства. Если зовете нас бороться сообща, то отметите всю грязь, которая мешала нам до сих пор идти рука об руку со всеми антибольшевистскими силами.

На митинге выступил Шиллинг. Он снова говорил о том, что командование будет проявлять заботу о нуждах рабочих, об оздоровлении тыла.

— Тыл не является нашим врагом,— говорил Шиллинг.— Он только нравственно болен и психически нездоров. Симптомы этих болезней проявляются в равнодушном отношении к нуждам нашей геройской армии, в распространении за ее спиной всяких бабьих россказней и выдумки. Я недавно прочел, что Гинденбург как-то пророчески сказал: «победит тот, у кого крепче нервы». Наши нервы не выдержали и мы пали в 1917 году. Годом позже наступил черед самого Гинденбурга: английские нервы оказались крепче. Так и теперь: если у большевиков вместо нервов — веревки, то у нас должны быть стальные тросы. Рабочие должны помочь нам выковать такие могучие нервы, при их поддержке мы сможем оздоровить, вылечить наш тыл. А пока я вынужден признать, что тыл работает на Ленина. В этом наша трагедия.

Так говорил теперь не один командующий войсками. С тех пор, как Красная Армия стала изгонять белогвардейцев из захваченных ими территорий, газеты замелькали заголовками: «Тыл работает на Ленина — в этом трагедия Добророссии». Что же касается заигрывания деникинских властей с рабочими, то одесским пролетариям это было не ново. Они видели подобные попытки и со стороны Керенского, Петлюры, гетмана Скоропадского, немецких, английских и французских интервентов. Рабочий класс Одессы готовился к решающей схватке с диким белогвардейским зверем, цепкие когти которого уже были подрезаны.

Слабел и без войск оказывался Деникин. Красная Армия прижимала «белую» армию к морю, уничтожая ее живую силу. То, что двигалось летом от моря к центру России, ни в какое сравнение не шло с тем, что возвращалось назад к морю из центральных районов страны. В природе наступила зима с ее, на редкость для юга, сильными морозами, а деникинские войска на глазах таяли, словно снег под лучами знойного южного солнца. Отощавшие до основания, потрепанные дивизии и полки производили жалкое впечатление и взывали о помощи.

Все усилия штаба Шиллинга пополнить свои войска терпели неудачу. Мобилизации проваливались одна за другой. Деникин и его военный «министр», начальник военного отдела генерал Лукомский, не скупились на телеграммы Шиллингу с требованием не ослаблять усилий, направленных на пополнение войск. Телеграммы и приказы по этому вопросу поступали ежедневно. В январе их поток неожиданно прекратился. Потом пришел приказ Деникина. В нем говорилось о том, что «русские люди ушли с головой своей в личные дела», «забыли армию», что они «постыдно равнодушны» к армии, подрывают веру «в идею борьбы, в вождей», «сеют смуту» и т.д. Но самым примечательным в приказе была концовка. «Требую от одесского штаба,— писал Деникин,— реально посмотреть на вещи и сказать, чьими помощниками вы являетесь: моими или большевиков? Задумывались ли вы над тем, сколько оружия и снаряжения передали вы одесским большевикам?»

Деникин имел в виду то, что мобилизуемые по получении оружия и обмундирования расходились по домам, унося с собой все полученное. Надо было искать какой-нибудь выход.

Совет при главноначальствующем Новороссийской области 9 января обсуждал вопрос о привлечении интеллигенции к более тесному сотрудничеству с местными властями. Под сотрудничеством понималось как непосредственное вступление интеллигенции в ряды «Добровольческой» армии, так и усиленное влияние интеллигенции на народные массы в благожелательном для белогвардейцев духе. Общий вывод, к которому пришли участники заседания, был неутешительный: интеллигенция не умеет вести за собой массы.

Этот вывод был и лейтмотивом выступления градоначальника барона Штемпеля на митинге «трудовой интеллигенции», созванном местными властями в воскресенье, 19 января, в помещении Русско-азиатского банка. Штемпель призывал интеллигенцию отказаться от мысли, что большевики непобедимы, и с опереточным апломбом восклицал: «Я вас зову, идите на фронт! Тысяча людей, крепких духом, может изменить всю обстановку на фронте! Станьте этой тысячей, восславьте родину! Неужели вы и впредь будете массой безвольных интеллигентов, утративших не только чувство долга, но и инстинкт самосохранения!»

Е. Н. Щепкин

Одесса являлась крупнейшим культурным центром на юге Украины. Интеллигенция составляла значительную часть городского населения. За годы революции и гражданской войны численность интеллигенции здесь намного возросла за счет центральных и северных городов России и Украины. Часть интеллигенции активно сотрудничала с деникинцами. Многие представители интеллигентного труда, не понявшие и не воспринявшие пролетарской революции, собирались покинуть родные края и отправиться за границу. Вся их активность была направлена на получение консульской визы и места на пароходе, уходящем на запад. Третья группа интеллигенции заняла выжидательную позицию, с белогвардейцами не хотела идти, но и не выступала против них.

И, конечно, тщетными были надежды белогвардейцев на то, что с помощью этой интеллигенции им удастся повлиять на настроения рабочих и крестьян.

А была и другая интеллигенция, которая шла вместе с трудовым народом. Она активно выступала против белогвардейцев. Одним из ярких ее представителей был профессор Евгений Николаевич Щепкин, историк, внук великого актера-демократа М. С. Щепкина. Накануне прихода деникинцев в Одессу он вступил в Коммунистическую партию, остался в подполье. Это был мужественный революционер-боец. Авторитет Щепкина среди масс был таков, что он мог открыто выступать при деникинцах против деникинцев. Когда контрразведка арестовала Щепкина, то допрашивавший его генерал Борисенко заявил ему:

— Вас, профессор, следует расстрелять только за одну лекцию, которую вы прочли в Художественном театре.

— О, тогда меня надо расстрелять не менее 15—20 раз! Именно столько раз я выступал с такими лекциями,— ответил Щепкин.

Контрразведчик напомнил Щепкину о докладе, сделанном 2 февраля 1919 года в большой аудитории Художественного театра. Доклад назывался «Год безвластия». Щепкин заявил тогда, в присутствии нескольких сотен человек, большинство которых составляла белогвардейская публика, что все буржуазные правительства от Керенского до Деникина были правительствами «без позвоночного столба», что только большевики олицетворяют твердую власть и народ идет за ними. Сильный шум, возгласы «ложь!» не помешали Щепкину закончить свой доклад.

Щепкина морили голодом в тюрьме, уговаривая его отказаться от большевизма, перейти на сторону Деникина. Щепкин нужен был белогвардейцам как человек, к голосу которого прислушивались трудящиеся Одессы. Но профессор был непреклонен. Его, правда, не расстреляли, до самого последнего дня надеялись деникинцы сломить его волю. Из тюрьмы Щепкин вышел угасающим, белогвардейцы его довели до такого тяжелого состояния, что он уже не мог поправиться. Вскоре после освобождения Е. Н. Щепкин ушел из жизни. Вся трудовая Одесса провожала в последний путь первого красного профессора.

Доктор медицины Александр Михайлович Пучковский не был революционером. Он был весь поглощен своим врачебным делом, которому отдавался всей душой. Когда большевики были у власти, Пучковский, встречаясь с кем-либо из них, вступал в спор, изобличал ошибки, которых было немало в первые месяцы Советской власти. А когда Одессу захватили белогвардейцы, он, казалось, ушел в себя, замкнулся. И хотя у ворот подъезда дома (Херсонская, 52) продолжала висеть табличка: «Д-р А. М. Пучковский. Болезни уха, горла, носа», в квартире Пучковского трудно было увидеть больных, ожидающих приема. Зато теперь здесь можно было встретить коммуниста-подпольщика. В районе Херсонской улицы находились две подпольные явки. Эта же улица связывала центр города с рабочим районом — Пересыпью. Здесь часто рыскали контрразведчики, полицейские чины. И нередко подпольщик, застигнутый на улице врасплох, находил убежище в доме № 52.