Вслед за арестом Владимира Ачкасова и других в ночь на б января был арестован и руководитель повстанческого движения П. С. Лазарев. Арестован он был как владелец торгово-посреднической конторы «Русь» купец Тонский. Самый тщательный обыск не дал в руки контрразведки никаких улик. Свой мандат Лазарев успел проглотить, а печать штаба спрятать. Но на второй день в контрразведку пришла взволнованная жена Лазарева и спросила, где находится ее муж Лазарев. Так деникинцам стало известно, что у них в руках находится не купец Тонский, а бывший командующий 3-й Советской армией, видный деятель Красной Армии. Через два дня Лазарев и его ближайшие помощники Владимир Ачкасов, Семен Святский и Маркус Дрейер были расстреляны. Газеты сообщали: «Все мучения встречал Лазарев как истинный революционер и приговор к казни выслушал с необычайным спокойствием и героизмом».

Оставшиеся на свободе работники Областного военно-революционного штаба, переменив явки и подпольные клички, продолжали работать. Начальнику контрразведывательного отделения Кирпичникову по почте было послано извещение, что по решению боевой революционной организации он будет расстрелян.

В 10 часов вечера 14 января Кирпичников на автомобиле возвращался от Шиллинга. Машина шла полным ходом по Лидерсовскому бульвару (бульвар Дзержинского). Поравнявшись с домом № 15, шофер заметил красный огонь. Зная, что красными фонарями снабжены офицеры патрулей, шофер затормозил. Раздался окрик:

— Стой, кто едет?

— Начальник контрразведки,— громко ответил Кирпичников.

— Ваши документы.

Проверив документ, офицер осветил фонарем лицо Кирпичникова, и, убедившись, что действительно это он, застрелил его. Газеты сообщали, что офицерский патруль, застреливший Кирпичникова, до этого останавливал и другие машины, в том числе и автомобиль одного генерала, но убедившись, что не было Кирпичникова, отпускал их.

В книге В. В. Шульгина «1920 год» кратко упоминается, что Кирпичников был убит своими офицерами по заданию командования за то, что он вел, якобы, недостаточно решительную борьбу с большевиками. Эта версия имела хождение в офицерской среде. Был даже такой случай: отряд красноармейцев захватил в плен штаб-ротмистра Афанасьева, у которого был обнаружен документ, свидетельствовавший о принадлежности Афанасьева к карательной части. Афанасьев просил не расстреливать его, заявив, что он убил Кирпичникова, за что ему предложили 5000 рублей, но он их не взял. Когда же его допросили, то выяснилось, что он не знал где, когда и при каких обстоятельствах был убит Кирпичников, объяснял это тем, что тогда был, якобы, пьян. Эта версия не выдерживает никакой критики. Деникинским властям незачем было убивать своего начальника контрразведки, его можно было просто сместить и назначить другого. Притом, кого-кого, но Кирпичникова никак нельзя было обвинить в либеральном отношении к большевикам, вся его кровавая деятельность опровергает это утверждение.

О том, что Кирпичников убит по постановлению Областного военно-революционного штаба свидетельствуют мемуарные источники. Об этом же рассказывали автору и ныне здравствующие ветераны революционного движения Роза Марковна Лучанская (секретарь Одесского общегородского подпольного комитета), Вера Николаевна Лапина, член подпольного комитета, и другие.

Диктатура Деникина трещала и шаталась под мощными ударами наступающей Красной Армии. Это понимали и не могли уже скрывать ставленники белого диктатора в Одессе. И они заколебались, стали заигрывать с рабочими. Колебания усилились, когда подпольщики не только провозгласили, но и решительно осуществили лозунг уничтожения наиболее опасных врагов и убийц. Деникинская контрразведка — это кровожадное чудовище, захлебнулась в собственной крови.

Но деникинские власти по-прежнему продолжали управлять населением захваченной ими территории по одному и тому же «принципу» — расстрелы и розги, страх и принуждение.

На заседании Одесской городской думы 25 декабря митрополит Платон произнес свою очередную, далеко не христолюбивую речь. Он убеждал гласных думы, что русский народ вовсе не предан идее большевизма, что он может уверовать и в «идеи белого движения», но для этого, мол, надо бить большевиков не программами и идеями, а оружием. «Будем же просить господа бога,— сказал митрополит,— а затем и главноначальствующего Николая Николаевича Шиллинга: возьмите в свои руки диктаторскую власть».

И Шиллинг отвечал:

— Я сделаю это... Когда ко мне приходят рабочие с ходатайствами об освобождении их арестованных товарищей, я говорю: если они виновны — не выпущу, если не виновны — выпущу. Если тысячу людей надо отправить на тот свет — отправлю. Вот таков я, может быть, и меня убьют, но себе я не изменю ^{77}.

Речи митрополита и главноначальствующего об усилении диктаторской власти не были случайны. Оба они, как и вся правящая верхушка, чувствовали, что между ними и населением — непроходимая пропасть. Им давно было ясно, что рабочие и крестьяне добровольно не откажутся от того, что дала им пролетарская революция. Потому и злобствовали деникинцы. Массовыми репрессиями, расстрелами, пытками, ущемлением экономических и уничтожением политических прав, страхом и угрозами пытались они сломить волю трудящихся масс, заставить работать на «Добровольческую» армию, пополнять ее, кормить, поить и одевать. Одним словом, защитникам старого, свергнутого строя нужен был крепкий тыл.

Но тыл — основная масса населения захваченной белогвардейцами территории — продолжал занимать избранную им позицию — по возможности ничего не давать Деникину, и, в меру своих сил, подталкивать его к обрывистым берегам Черного моря.

Особенно много говорилось о тыле в последние дни 1919 года. Это было время, когда меньшевистский «Южный рабочий» уже не помещал хвалебных гимнов в честь лихого генерала Мамонтова, а золотые купола «сорока сороков», о которых грезили ранней осенью деникинцы, уже уплыли в туманные дали, когда золотопогонная армия, так и не услышав перезвона кремлевских колоколен, начала совершать, выражаясь языком деникинских военных сводок, «систематические и планомерные оттяжки», то есть терпеть поражения и отступать. В это время белогвардейские правители и пропагандисты всячески «стыдили» тыл и требовали, чтобы он, наконец-то, «одумался», «трезво взглянул» на происходящие события.

«Я прошу прийти ко мне на помощь, и я надеюсь, что жители Одессы дадут мне не только людей, но дадут возможность одеть их и продовольствовать, дадут деньги»,— взывал с думской трибуны Шиллинг. Кто-то внес в думу предложение начать помощь «Добровольческой» армии с обложения имущих классов и провести мобилизацию представителей этих классов. Но толстосумы не торопились раскошеливаться, и предложение было признано неприемлимым.

В Одессе создается целый ряд различных «общественных» комитетов и организаций: «Общественный комитет обороны» (ОКО), «Областной комитет народной обороны» (ОКНО), «Внепартийный общественный комитет» (ВОК), «Общественный комитет содействия обороне» (ОКСО). И все они пытаются решить самую насущную задачу — «оздоровить тыл». Но мало было пороха в пороховницах белогвардейской «общественности»! Тыл не поддавался «лечению». Не помогло и «ОКО», этот, по замыслу его организаторов, «всевидящий и всепроникающий огромный глаз, способный издали видеть наступающих большевиков и вблизи — сознательных и бессознательных пособников Ленина».