— Надо бы, чтобы ты мне в этом деле помог. Пойдём вместе, друг.

— Я бы, друг, и пошёл, да занят, теперь не могу. Зато я знаю один заговор, «бесценное слово» его можно назвать — он дарует силу, проворство, боевой дух. Хочешь, я тебя ему научу?

— Отлично, — сказал царь. Яккха научил его заговору, и они разошлись.

А людоед, зная заговор, стал с той поры стремительным, словно вихрь, и безмерно дерзким. За семь дней он пленил сто кшатриев — всех тех прежних царевичей, с которыми вместе учился. Подстерёг кого в парке, кого в ином месте — на каждого налетал вихрем со своим кличем, прыгал, вопил, хватал их, испуганных, за ноги и закидывал себе за спину вниз головою. Как ветер мчался обратно, и головы пленников колотились об его пятки. Он подвешивал их на свой баньян на верёвках, продёрнутых через раны в ладонях. Они висели, едва касаясь земли пальцами ног, и порывы ветра качали их, словно гирлянды или корзинки увядших цветов. А на Сутасому людоед не пошёл, помнил, что тот был когда-то его учителем, да и не хотел, чтобы Джамбудвипа совсем оскудела царями. И вот стал он готовиться к жертвоприношению: развёл костёр и начал тесать жертвенный кол.

«Видно, это он готовит мне жертву, — подумал дух дерева, глядя на это. — А ведь я не лечил его рану. Что же мне делать? Кто поможет мне предотвратить великое смертоубийство? Самому ведь мне с ним не сладить». И дух отправился к богам — властителям сторон света. Он поведал им о своей беде и просил:

«Удержите его!» — Да нет, мы тоже не можем, — сказали они. Пошёл он дальше, к самому Шакре. Рассказал все опять и попросил: «Удержи его!»

— Сам я удержать не смогу, — ответил Шакра.

— Зато я скажу тебе, кто это сможет.

— Ну и кто же? — Сутасома, сын царя Кауравы, что правит царством Куру в городе Индрапаттане. Никто кроме него, будь то человек или бог, не способен на это. Он и жизнь царям спасёт, и укротит людоеда — возьмёт с него зарок не есть больше человечины. Он всю Джамбудвипу словно бы оросит нектаром бессмертия. Если ты хочешь спасти царям жизнь, вели людоеду поймать Сутасому и принести его тебе в жертву.

— Отлично, — отвечал дух.

Он быстро воротился к себе и, приняв облик лесного отшельника, подошёл к людоеду. Заслышав шаги, тот обернулся: уж не царь ли какой сбежал? И, заметив отшельника, погнался за ним с мечом. «Подвижники тоже ведь кшатрии, — рассуждал он. — С ним и будет сотня, можно будет приступать к жертвоприношению». Три йоджаны гнался людоед за подвижником, взмок весь, а не догнал. Тут ему подумалось: «Что за диво? Я ведь раньше и слона, и коня, и колесницу на бегу нагонял, а сейчас подвижник вроде и не торопится, я бегу со всех ног, а догнать его не могу! Попробую-ка пронять его словом. Вот крикну ему:«Стой!» — он остановится, и тут-то я его и схвачу». И он крикнул: «Стой, шраман!»

— Я-то стою, — отвечал тот. — Ты сам попробуй остановиться!

— Ты за чем говоришь неправду? Подвижники и под страхом смерти не лгут, — сказал людоед с укоризной:

Лесной дух ответил:

Этими словами он хотел напомнить разбойнику, что тот и имя своё потерял — был раньше Брахмадаттой, а теперь сам стал звать себя людоедом, — и от рода отпал — был изгнан из царства и кшатрием быть перестал; да и каким кшатрием может быть тот, кто ест человечину! А потом он добавил:

С этими словами дух вновь принял свой истинный облик и, вознесясь над землёю, засиял словно солнце. Услышав такие слова от подвижника и видя его превращение, людоед вопросил:

— Кто же ты?

— Я дух этого дерева. «Вот и увидел я своего духа, — обрадовался людоед».

— Пресветлый дух! — сказал он. — Я поймаю Сутасому. Ты можешь в этом не сомневаться. Возвращайся к себе в дерево.

Дух на глазах у него скрылся в дереве.

Тут и солнце закатилось, луна взошла. Людоед был человеком учёным, знал он и Веды, и ведении, понимал ход светил и созвездий. Взглянул он на звёздное небо и сообразил: «Завтра праздник созвездия Пушья. Значит, Сутасома отправится в парк совершать омовение. Там-то я его и схвачу. Он, правда, будет не один, а с охраной — ведь соберутся жители со всей Джамбудвипы и вокруг на три йоджаны выставят оцепление. Выходит, надо забраться в парк ещё до полуночи, пока не поставят стражу. Там я спрячусь в священном лотосовом пруду и буду в нем дожидаться».

И он пробрался к пруду, залез в него и притаился в воде, укрыв голову лотосовым листом. Жар от него пошёл в воду такой, что черепахи, рыбы и прочие водяные твари не выдержали, обмякли и отплыли подальше, сбившись в кучу у кромки воды. А если спросить, откуда в нем такой жар, так это от прошлых его деяний. Мощным он стал потому, что во времена Десятисильного Кашьяпы велел раздавать молоко по памятным дощечкам с зарубками. А жар в нем собрался такой потому, что тогда же он построил для монахов тёплую трапезную и, чтобы они могли погреться, послал им очаг, дрова и колун. Итак, он был уже в парке, когда на утренней заре на три йоджаны в округе расставили оцепление.

Рано по утру царь позавтракал и выступил из города со всем своим войском: пехотой, конницей, слонами и колесницами. Сам он сидел на нарядно убранном слоне. В тот же час, на восходе солнца, в городские ворота входил некий брахман. Его звали Кайлой. Накануне вечером он пришел из Такшашилы, пройдя путь в сто двадцать йоджан, и принёс с собою четыре строфы, из которых каждая стоила сотню монет. Переночевал он у городских ворот, а поутру увидел царя, выезжавшего через восточные ворота и, простирая руки, приветствовал его. Царь был приметлив; он углядел, что на пригорке стоит брахман и простирает к нему руки, подъехал к нему на слоне и спросил:

Тот ответил:

И он добавил:

— Государь, эти четыре строфы произнёс некогда сам Десятисильный Кашьяпа. Каждая стоит сотни монет. Я слыхал, что ты весьма рассудителен, и пришел прочесть их тебе.

— Прекрасное намерение, учитель! — обрадовался царь. — Я, правда, не могу сейчас вернуться. Сегодня праздник созвездия Пушья, и в этот день мне надлежит совершить омовение. Я вернусь и выслушаю тебя, а пока не скучай.

Он распорядился, чтобы советники поместили брахмана в таком-то доме, устроили ему ложе, обеспечили довольствием и одеждой, а сам вступил в парк.

Парк этот был окружен стеною высотой в восемнадцать локтей, за нею, касаясь друг друга боками, стояли вплотную слоны, за ними конница, потом колесницы, а сзади — лучники и вся пехота. Построенная так военная сила волновалась, как неспокойное море. Царь снял с себя тяжёлые украшения; цирюльник его причесал, он натёрся благовониями, с царственным величием омылся в пруду и, выйдя из воды, стоял в купальной одежде, ожидая, пока ему поднесут притиранья, венки и украшения.

Тут людоед решил: «Когда царь наденет на себя все украшения, он сделается тяжелее. Надо его брать сейчас, пока он полегче». Он приставил палец ко лбу и со своим кличем «Стойте! Я разбойник-людоед!» выпрыгнул из воды; мечом он вращал над головой, и тот сверкал, словно молния. От его вопля вожаки попадали со слонов, верховые — с коней, колесничие — с колесниц, все войско бросило оружие и повалилось ничком. Людоед же схватил Сутасому. Других царей он брал за ноги и забрасывал себе на спину вверх ногами, чтобы голова пленника на бегу колотилась об его пятки. Не так поступил он с Бодхисаттвой: он подошёл к нему, присел и посадил себе на плечи. «Идти в ворота — время терять», — решил людоед и тут же с места взлетел на стену высотой в восемнадцать локтей и бросился вперёд. Он заскакал сперва по головам слонов, из чьих висков сочилась жидкость, как это происходит от ярости во время гона, и головы клонились, как сшибленные горные вершины; потом — по спинам борзых скакунов, сгибавшихся под ним; потом юлою завертелся по передкам прекрасных колесниц; а дальше — мчался по щитам поверженной пехоты, и те щиты лопались с треском, как листья баньяна. Так он единым духом пролетел три йоджаны. Там он обернулся — не видно ли погони — и, не замечая никого, замедлил шаг.