Бальжийпин не знал тогда, как ответить, хотя и догадывался, что тут не обошлось без вмешательства нового, рассудочного и холодного, что пришло на Сибирскую землю вместе со строительством железной дороги и поменяло жизнь. В этой же деревне он был свидетелем того, какие жестокие, доходящие до безрассудства драки происходят между соседями — которые до недавнего времени мирно ладили и норовили помочь друг другу — на меже. Прежде о ней и понятия не имели и довольствовались тем, что было, и не искали ничего другого, исправно работая на земле, а вот нынче межа стала чем-то особенным, чужою недоброю волею привнесенным в сознание крестьянина и сломавшим его привычные представления о жизни, о себе в этой жизни.

Бальжийпин никогда не думал, что жестокость в природе человеческого духа, и теперь, встречаясь с нею уже и не там, где она казалась естественной, идущей от неумения прощать, появился страх перед жестокостью, с которой люди отстаивают свою правду. Всегда-то полагая, что правда должна быть если и не священной, то чистой, незапятнанной, и, чтобы постоять за нее, вовсе не надо вершить зло, он не смог смириться с мыслью о происходящем и пытался говорить об этом людям, но его не слушали, принимали за человека, который преследует какую-то пока не ясную им, но наверняка своекорыстную цель. И Бальжийпин отступил, как в свое время отступил и перед волею тех, кто мстил за сожженный улус. Он понимал, что это не делает ему чести, но не мог поменять себя.

Потемну, когда лицо старухи утратило ту, казавшуюся неживою, одухотворенность, а сделалось усталым, и многочисленные морщины, словно бы оттаяв, заняли свои привычные места, Бальжийнин и молодой бурят соорудили из сухих жердинок носилки, положили на них старуху и вышли из зимовья.

Бальжийпин стал реже уходить из юрты, отлучался же только тогда, когда его помощь была особенно необходима. Все же остальное время он проводил со старухой, которая, хоть и поправилась, чувствовала себя еще слабо. Бальжийпин управлялся по юрте, с утра растапливал очаг, благо, хворост под боком и далеко ходить не надо, готовил немудрящую еду чаще из молока и реже из мяса, если приходили люди из Шаманкиного улуса, куда перегнали старухиных овечек. И все эти хлопоты не были в тягость Бальжийпину, напротив, доставляли удовольствие.

Он подолгу просиживал у старухиной лежанки, случалось, говорил о чем-то, но чаще им не требовалось и этого, уже в самом их молчании, подчас очень долгом, они умели увидеть многое, что связывало, делало необходимыми друг другу. Чувство родства, которое прежде испытывала старуха, теперь каким-то образом передалось и Бальжийпину, и он поддался этому чувству и видел в ней не чужого человека. Не знал, когда случилось, что в чертах ее лица узрилось что-то от матери, близкое что-то, дорогое. Когда же случилось, почувствовал на сердце волнение, и было это волнение не преходящее, однажды возникнув, не исчезало, а светило спокойно и ровно.

Иногда старуха, словно бы очнувшись, говорила виновато:

— Но что я могу сделать, коль духи не принимают меня? Разве я виновата, что так получается?..

Говоря это, старуха лукавила, она не хотела помирать, всеми силами, которые жили в теле, держалась за жизнь. Было бы страшно уйти и оставить Баярто, принявшего облик белого человека, одного. Он слабый, много слабее ее и не

сумеет справиться с жизнью, она захлестнет, раздавит… В те дни, когда болезнь еще цепко держала ее, старуха (часто вспоминала одно и то же утро, теплое и яркое. Но на душе тогда было худо, ночью опять приходил Баярто, она не видела его лица, только тень, сделалось досадно, поднялась с постели, чтобы получше разглядеть мужа, но тот испуганно замахал руками:

— Нет, нет, нельзя!.. Прах мой развеян по ветру. У таких, как я, нету своего лица. И это больно…

Он молчал долго, так долго, что старуха подумала: а не ушел ли Баярто вовсе?.. Нет, не ушел, человеческая тень все так же отчетливо была видна на стене юрты, поникшая, почти не шевелящаяся, вялая и грустная, но вот она сдвинулась с места, засветилась ярко, как береста в очаге, но сейчас же и погасла, налетел злой ветер и потушил огонь. Старуха услышала, как Баярто сказал:

— Час превращения близок, добрые духи сообщили мне про это. Я только не знаю, кем стану… Но ты все равно почувствуешь меня…

Он еще немного пробыл в юрте тенью на стене, а потом тень съежилась, исчезла… Старуха верила Баярто и ждала. И он появился. В час, когда еще солнце не поднялось над гольцом, но уже светлело взлохмаченное, розовое опушье на том месте, где скоро сиять солнцу, старуха вышла за порог юрты и увидела большую белую собаку, она стояла у темного леса и смотрела, и не было в ее глазах робости и заискивания, хотя бока опали и шерсть на загривке дыбилась грязно-рыжая.

— Ты пришел?.. — спросила старуха.

Собака опустила морду, словно бы соглашаясь.

— Проходи, — сказала старуха. — Станешь жить рядом со мной.

Собака в три прыжка очутилась возле старухи, лизнула ее ладонь.

Розовое опушье над гольцом словно бы переломилось надвое, сделалось иссиня-белым, а потом и вовсе белым, и уж не разглядишь ничего в сиянии яркого солнца.

Старуха потрепала собаку по загривку, вошла в юрту, думала, что собака пойдет следом за нею, но этого не случилось, вернулась и с легкой досадой спросила:

— Ты чего?..

И тут словно бы кто-то шепнул на ухо, старуха смутилась, но смущение было недолгим, сказала виновато:

— Ах, я, однако, забыла, у каждой твари на «земле свое место. Прости…

Зашла в юрту, отыскала чугунок со вчерашней бараньей похлебкой, отнесла собаке, а потом стояла и глядела, как та жадно ест, и тихонько, словно бы нечаянно, улыбнулась, вспомнив, что в молодые годы любила смотреть, как ест Баярто. И он замечал это, случалось, сердился, по она лишь виновато пожимала плечами, а через день-другой все повторялось сначала. В конце концов муж привык к этому и даже удивлялся, если она почему-либо не оказывалась рядом, сам говорил, что у него тогда мясо застревало в горле.

Старуха смотрела, как жадно ест собака, и думала о том, через сколько же кругов страха прошла она, прежде чем очутилась на земле, во дворе ее юрты.

— По теперь все будет хорошо, — сказала старуха. — Я не дам тебя в обиду. Я сразу поняла, что ты не простая собака. Что ты…

По дальше она сознательно обрывала мысль, сызмала привыкнув к тому, что о сокровенном люди стараются не говорить. А что как услышат злые духи?..

Собака недолго прожила у старухи, исчезла так же неожиданно, как и появилась Старуха расстроилась, и все валилось у нее из рук, но потом боль поутихла, хотя и не прошла вовсе, нет-нет да и давала о себе знать, и тогда старуха садилась на постель и негромко шептала:

— Отчего же ты ушел, Баярто? Или я плохо относилась к тебе? Да нет…

А ровно через две лупы пришел в юрту белый человек в желтом, с синими заплатами, халате, он был белый, как та собака, которая неожиданно исчезла. Да, исчезла, а не убежала, старуха видела бы ее следы, в те дни шел дождь, и земля была сырая и мягкая. Старухе оказалось достаточно лишь раз взглянуть па белого человека, и она поняла, кто он.

С тех пор жизнь ее поменялась, и она лишь о нем и думала, хотя ни словом не обмолвилась, что догадывается, кто он.

Бальжийпин чувствовал ее отношение к себе, доброе и участливое, постоянно и сам относился к старухе с не меньшим уважением и остро переживал ее болезнь, случалось, посреди ночи проснется, подойдет к ее постели и долго слушает, как тяжело, задыхаясь и ежеминутно чернея в лице, дышит старуха. Жалость просыпалась в груди, росла, заполняя все существо, а потом делалась такою огромною, что Бальжийпин растерянно опускал руки, придавленный этою жалостью. Порою старуха открывала глаза и видела его, ц тогда в глазах у нее, в лице темном и холодном — казалось, прикоснись к нему рукою и тотчас почувствуешь холод — появлялось что-то мягкое и теплое, живое. А однажды старуха сказала, или он не так понял, да нет, он научился распознавать, чего она хочет, да, однажды старуха сказала, что не умрет, если он не уйдет из юрты, станет жить, как бы трудно и горько ни было.