Гораздо неожиданнее было другое… Случалось, и Мефодий Игнатьевич замечал, что иные рядчики на строительстве железной дороги по истечении какого-то времени делались подрядчиками, и сноровка и деньги у них находились для такого немалого предприятия. И это удивляло и смущало, казалось более опасным, чем идеи социал-демократов. Эти, новые подрядчики, выросшие на беззастенчивом воровстве государственных денег, представлялись ему людьми алчными и жестокими, они как раз и были в состоянии поломать существующий порядок вещей, своими незаконными действиями еще более отдалив друг от друга сословия.

Мефодий Игнатьевич остро чувствовал идущую от них жестокую силу, но ничего не умел противопоставить ей, они были уверены и ловки, всякий раз угадывали его намерения и умело уводили из-под удара свои пока еще ничтожные в сравнении с его собственными капиталы. В конце концов Мефодий Игнатьевич оставил попытки расправиться с неугодными людьми.

Мефодию Игнатьевичу припомнился разговор с пожилым рабочим. Впрочем, рабочим ли? Руки у него были белые и дряблые и, по всему, не свычные с тяжелою работою, а голос — мягкий и спокойный даже тогда, когда он высказывал мысли резкие и вызывающие.

Этот пожилой рабочий был категоричен и не оставлял за людьми право иметь еще и то, что не укладывалось в его понимание борьбы классов, и поэтому с усмешкою выслушал Студенникова, когда он сказал, что есть и такие промышленники, взять, к примеру, его самого, которые хотели бы получать прибыль, вкладывая капиталы лишь в то дело, что по душе им и не так обременительно для работного люда. Старый рабочий был убежден, что такого дела не существует, как не существует и такого промышленника.

Он был категоричен и тем неприятен Мефодию Игнатьевичу, но в чем-то он был прав.

Студенников и Марьяне сказал про те превращения, которые случаются с бывшими рядчиками, но она не поняла и с недоумением посмотрела на него. Когда же он стал горячо, волнуясь, говорить обо всем, что волновало, сказала устало:

— Ах, нашел о чем говорить!

Мефодий Игнатьевич обиделся, пошел к Александре Васильевне и ей сказал о том же; ответила смеясь:

— А ты чего хочешь, миленький? Они все, как дорвутся до власти, становятся воры.

— Но Иконников — это не все… не все… Он из дворян, из старой дворянской ветви… А ворует… Люди говорят, что ворует.

— Ну и что?.. — сказала Александра Васильевна, не понимая, отчего он волнуется, и даже слегка досадуя, что такое, в сущности, пустячное происшествие выбило его из привычного состояния деловой озабоченности, а потом стала говорить о симпатичном поручике, про которого люди сказывали, что тоже из благородных, а вот нынче у жандармского ротмистра сделался правою рукою и лютует почем зря.

— Ты это о ком? — спросил Мефодий Игнатьевич, хотя знал, о ком она говорит. Конечно же о поручике Крыжановском, которым и к нему приходил и требовал, чтобы он навел порядок на своих участках строительства.

— Да ну его, поручика!.. — помедлив, сказал Студен ников и стал думать об Иконникове. Был тот все такой же худой, с нервно подрагивающими руками, но в глазах у него появилось что-то новое, насмешливое и острое, не пошел в дом — объявился в конторе, и это было неприятно Мефодию Игнатьевичу, но он постарался не подать виду, протянул руку, начал спрашивать о деле. Иконников скоро и уверенно отвечал, Студенников подивился этому, а потом вдруг заговорил о. том, что получил немало жалоб от приисковых рабочих, и это его расстроило, он-то надеялся, что Иконников, человек интеллигентный и добросердечный, сделает так, что люди перестанут маять. нужду, однако ж ничего до сих пор не сделано и прииск работает, если судить по отчислениям в казну, ни шатко пи валко, и неизвестно, долго ли Так будет продолжаться. Он заговорил об этом, сам того не желая, хотел сказать другое, спросить, что случилось с Иконниковым и отчего он так поменялся в своем отношении к жизни. Мефодий Игнатьевич еще помнил его слова:

— Все мое в прошлом, я нынче не живу, а существую, и то лишь потому, что лень сходить в магазин и приобрести пистолет…

— Значит, вы недовольны мною? — холодно спросил. Иконников. — А я надеялся, что поддержите меня. Вы не можете не знать, что прииск не годился ни к черту. Единственная драга, когда я приехал туда, и та не работала. По сути дела, мне пришлось начинать все с начала…

Иконников говорил о деле, и это в устах бывшего приживалы звучало как-то противоестественно, наверно, так вы, глядел бы он сам, если бы вдруг надумал сказать об искусстве, вышивания па пяльцах. Впрочем, Мефодий Игнатьевич не мог не заметить, что Иконников уверенно судит о деле. «И когда, успел поднатореть?..» И прав он во многом: Студенников потому и послал старика на доживающий свой век прииск, что надеялся па его скорое возвращение. И ему, конечно, было бы интересно узнать, за счет чего, собственно, Иконников сумел продлить существование этого прииска. Но, чтобы узнать, надо задавать вопросы, вести себя с бывшим приживалой как с деловым человеком, встать на одну доску с ним, а Мефодию Игнатьевичу подобное было не по силам.

— Так что же привело вас ко мне? — нетерпеливо спросил он.

Иконников замешкался, ответил не сразу:

— У меня накопился за эти годы кое-какой капитал, и я полагал, что вы смогли бы взять меня в свое дело интересаном.

Час от часу не легче!

— Вы имеете в виду строительство Кругобайкальской железной дороги?

— Разумеется…

— И вы полагаете, что мне до зарезу необходимы ваши капиталы? Да я могу, если хотите…

Знаю. Но знаю также, что для деловых людей…

Да на что мне ваши капиталы! Тем более капиталы, которые наворованы у меня же самого.

Мефодию Игнатьевичу сделалось неловко, опустил глаза

Все воруют. До меня воровали больше. Я хоть знал меру…

Да?.. Он поднял голову, пытливо посмотрел на Иконникова, но не увидел в его лице смущения, все такое же бледное и холодное, а вот руки изменились, перестали дро жать, сказал: А климат Баргузинской тайги, кажется пошел вам на пользу?..

— Скорее, не климат, а дело, которое меня заинтересовало.

У Мефодия Игнатьевича вертелось на языке: как же так, дворянин и вдруг?.. И спросил бы да вовремя вспомнил о поручике Крыжановском и решил промолчать. А чуть позже, когда Иконников ушел, пришла на память фраза: «Все смешалось в доме Облонских…» Подумал: «Нет, не в доме Облонских, а в доме, именуемом Российской империей. Разбежались дворянчики кто куда одни подались в жандармы, другие затесались в промышленное сословие. А было время, мы рвались во дворянство».

Было… Было… Что-то уж очень часто это слово стало при ходить на ум Мефодию Игнатьевичу, такое чувство, словно бы многое из того, чем дорожил и что любил, осталось в прошлом Правду сказать, сразу и не вспомнит, что же именно… Может, веселые гульбища купеческого сословия, про которые столько наговорено в трактирах и прочих питейных заведениях! А может, открытость и откровенное любование собою, с какими прежде вершились дела? Случалось, говорил один толстосум другому: «Я слопаю тебя, милейший, дай срок!..» И «лопал», пускал по миру: иди, начинай все сызнова, так угодно мне!.

Нынче все по-иному, вроде бы особых перемен нету, а люди другие, тихие, скрытные, обхождению обучены, им выть хочется, а они улыбаются, такие нынче люди… Нагляделся! Тошно! Но так уж устроен мир, что даже ему, Мефодию Игнатьевичу, надо считаться с обстоятельствами и не всегда делать что хочется. Тут немногое зависит от него лично, и он тоже, превращаясь в нечто механическое, становится принадлежностью какой-то огромной машины, крутится та машина, вертится, и он вместе с нею, часть ее. Случалось, жаловался, нет, не Марьяне, она и слушать бы не стала, не очень-то интересовалась, чем он живет, и это немало задевало Студенникова; не Марьяне жаловался — Александре Васильевне:

— Черт-те что! Хотел бы бросить все и укатить с тобою в столицу, погулять, да нету на то моей волн, подевалась куда-то..

Возлюбленная сочувственно кивала головою, и он про должал: