Странно как-то получилось, вдруг появились подле него люди хваткие, увертливые, а те, прежние подрядчики, с кем был знаком с малых лет, подевались куда-то, уступив место Крузенштернам и Мюллерам. Видать, не выдержали доморощенные промышленники конкуренции, сошли… Это он потом сообразил, что не выдержали, а поначалу все удивлялся: что же происходит? И даже письмо отправил графу Сергею Юльевичу Витте, которого по старой памяти считал своим добрым знакомцем. Но ответа не получил и, имея душу чуткую, надолго заскучал и первое время даже в контору перестал ходить. Но мало-помалу отошел и снова принялся вершить дело, которому служил уже на протяжении многих лет преданно и со всею страстью, на какую только был способен, то есть снова начал вникать во все, что способно увеличить капитал. И тут увидел такое, что расстроился донельзя, обозлился. Он увидел, с какою безрассудностью новые подрядчики относились к сибирской земле, готовые уничтожить все, что ни есть на этой земле, лишь бы получить прибыль. Они ничего не жалели, действуя по принципу: не мое, значит, ничье… Странно, что многие из них собирались осесть в Прибайкалье, в Верхнеудинске ли, в Иркутске ли, закладывали фундаменты под жилые дома, намереваясь со временем привезти сюда свои семьи. Казалось бы, это должно было заставить их с большей бережливостью относиться к здешней природе, не губить ее почем зря, где же как не тут придется жить детям их, внукам. Однако же нет. Оглядев сибирские просторы, они словно бы ошалели и, очевидно, решили, что богатства сей земли беспредельны. Но нет! земля в Сибири хрупкая, слабая: где огненный пал прошел еще в прошлом веке, там и травинка не вырастет, а деревца если и появляются на бел свет, то какие-то хилые, вялые, словно бы неправдашние. Ну как не пожалеть хрупкую, и в тихую погоду с испуганным шелестением ветвей, осинку, и дивную лапушку — черемуховый куст на берегу щебечущей речки, и воду в этой речке, прозрачную и чистую даже в паводок, словно бы есть в ней силы какие-то и они не дают речке сделаться мелкою, а воде грязною, И впрямь есть что-то, и не только в речке, во всем живом и цветущем мире Прибайкалья, чудное что-то и в высшей степени разумное. Вот выйдешь в степь и приметишь средь прочей зелени голубую, цветом в ясное полуденное небо, траву, подойдешь поближе и долго станешь глядеть на нее, и тогда откроется трепетное и живое дыхание, а еще и пылкость нездешняя, будто бы хочет сказать эта трава, которую буряты называют певучим именем: a-я… А вот и живу, и тороплюсь насмотреться на мир, с первым инеем меня уже не станет, но я не грущу, нет…

Разное можно сказать про землю, на которой живем от веку, но и себе не всегда скажем, а только улыбнемся чему-то притаенному, и станет нам не по себе, если рядом окажется чужой, а если ты один иль с другом посреди ли степи, на таежной ли тропке, тут и дашь волю чувствам, сделаешься другим, на себя не похожим, ласковым и добрым, и пожалеешь тогда расколотую молнией березу, посидишь под могучим кедром, с удивлением и нежностью дотрагиваясь горячей ладонью до шершавой коры.

Верно что, для тех, пришлых, сибирская земля была чужая, и уже тогда зрела опаска, что этот взгляд на Прибайкалье долго еще не изменится, и не дай-то бог, если внуки и правнуки тех, пришлых, не поменяют своего отношения к чужой их сердцу земле. Что же станется с нею тогда? Сгинет небось, придут пески с юга и засыплют прежде благодатные долины. Не часто, но бывало и так, что и Мефодий Игнатьевич думал об этом, и тогда страх брал его и все делалось немило, и еще долго растравливал себя, словно бы опасаясь, что уйдет боль нерастраченная и уступит место тихой и незлобивой успокоенности, которая пуще всего по душе всем нам, поднявшимся на этой земле.

Мефодий Игнатьевич невзлюбил новых подрядчиков и не желал бы иметь с ними ничего общего, но это было невозможно, их связывали узы гораздо прочнее родственных, пришедших к нему от матери, отца, от близких им людей, с которыми он не хотел бы порывать отношений. С новыми подрядчиками связывало дело, и тут не было места личной неприязни, он и сам, случалось, удивлялся, поступая нередко противно своей воле, но ничего не мог поделать с собою. И все же порою обрывал это надежное, от отца еще, который из года в год, до последнего дня, внушал ему со всею ответственностью относиться к делу, пуще собственного глаза беречь в себе уважительное к нему отношение, и тогда набавлял поденную плату рабочим на своем участке строительства, и это злило новых подрядчиков, на каждом шагу заявляли о его бестолковости и неумении вести дело, а подчас засылали к нему агентов местного контроля, и те проводили ревизию денежных оборотов, а не найдя ничего предосудительного, удалялись.

Во всех своих действиях Мефодий Игнатьевич хотел бы видеть только проявление неприязни к этим людям, что пришли на его родную землю с недобрыми намерениями, но это было не так… даже и в этих действиях проглядывало не просто сумасбродство, а тонкий расчет. В данном случае расчет его был прост: цены на товары вздорожали необычайно, и рабочий, чтобы прокормить себя, тратил едва ли не всю поденную плату. Куда уж тут думать о чем-то еще, к примеру, о том, что в деревне ждут родичи и надеются, что ты придешь не с пустыми руками. Об этом и речи быть не могло, и Мефодий Игнатьевич, чуткий ко всем переменам, решил набавить плату рабочим, понимая, что тут он может не столько прогадать, сколько выгадать: рабочие на благодарность отвечали благодарностью. Он не был стеснен в средствах, поэтому мог позволить прибавить поденную плату, зная, что со временем это окупится сполна. К тому же представлялась возможность ослабить позиции прибывших из России подрядчиков, которые, и он знал про это, имея необычайную — даже у него, человека делового и на своем веку повидавшего немало, вызывающую откровенное презрение — жажду накопительства, тем не менее не имели свободных денег, поскольку с первого же дня все что имели безрассудно бросили в дело. И Мефодий Игнатьевич добился своего. Чтобы уменьшить отток рабочих, подрядчики вынуждены были прибавить поденную плату, и многие на этом прогорели вчистую и уехали из Прибайкалья, на чем свет проклиная темную сибирскую душу, которая довела их до разорения.

Мефодий Игнатьевич желал бы думать, что в этих действиях он руководствуется моральными принципами, но находились люди, и не только среди подрядчиков, а и среди рабочих, что не верили ему, говорили, что Мефодий Игнатьевич вовсе не благодетель, а расчетливый и умный работодатель, который не упустит своего. Слыша такое, Студенников искренне обижался — считал себя человеком, не похожим на остальных представителей промышленного сословия, склонным к созерцательности, за которою угадывается душа тонкая и нежная. Не зря же возлюбленная, случалось, говорила, прижимала его черноволосую голову к груди:

— Ах, Мефоша, Мефоша, до чего же ты чудной, все маешься, маешься, изводишь себя. И чего не хватает?..

Мефодий Игнатьевич хотел бы понять, отчего иные из работных людей недовольны им, выпытывал у мастера, кто из рабочих особенно неприязненно говорит про его благодеяния, а отыскав такого, вызывал в контору и пытался до искаться до причин этой неприязни..

Они называли себя социал-демократами и были смелы и неуступчивы в разговоре. Мефодий Игнатьевич слушал их, и ему становилось не по себе, чувствовал за ними какую-то правоту, но это была правота, которая не грела, было досадно, что они не делают различия между ним и другими представителями сословия, к которому волею судеб принадлежит, огульно всех записывая в угнетатели. Старался указать им на это различие, но они только улыбались; Мефодий Игнатьевич догадывался, что в этих его расспросах они видят лишь растерянность и страх умного предпринимателя перед грозными событиями. А в том, что такие события приближаются, они были уверены и не скрывали торжества. Мефодий Игнатьевич слушал их и пожимал плечами, а выпроводив из конторы, подолгу стоял у окошка в нелегком раздумье. Он не предпринимал ничего против людей, которые называли себя социал-демократами. Не хотел бы становиться на одну доску с жандармами. И так уж получилось, что и гонимые, они подолгу скрывались в бараках, где жили его рабочие. Скоро это стало известно и в жандармерии, оттуда приходил ротмистр, требовал решительных мер, но Мефодий Игнатьевич говорил, что не допустит разбоя посреди дня, пусть люди спокойно работают. Он всеми правдами и неправдами мешал жандармам проводить обыски в бараках. Рабочие, называвшие себя социал-демократами, умели трудиться на совесть, и Мефодий Игнатьевич знал об этом и не хотел бы расставаться с ними. Что же до их убеждений, то они не представлялись особенно опасными, хотя за ними, несомненно, стояло что-то сильное и упрямое, но на его взгляд, все ж не опасное для существующего порядка.